Попробуй собери зал, если ты один на сцене, сам себе режиссер, драматург и исполнитель, говоришь от своего лица и при этом не шутишь. Попробуй крикни со сцены «Я русский» или произнеси монолог пенсионера с российским паспортом, который любит Латвию, но латышский так и не выучил, а теперь уже — всё, придется собирать чемодан и умирать в стране, где и не жил никогда. Попробуй публично упрекни земляка в пророссийской позиции. Попробуй разденься перед всеми. Попробуй поскачи обезьяной. Попробуй почитай зрителям Набокова. Попробуй доведи публику до стоячих аплодисментов в финале. Получилось? Поздравляем, вы — Вадим Богданов из Даугавпилса, актер, номинант национальной театральной премии, автор спектакля «Человек и тиран», а теперь еще и постановщик черной комедии «Сиротливый Запад».
— Говорят, вы сыграли «Человека и тирана» в Даугавпилсе в последний раз.
— Вероятней всего.
— Почему?
— Ну, основная причина в том, что Даугавпилсу, очевидно, это не очень интересно. Не продаются билеты. Какой смысл на пустой зал играть?
— А основная причина того, что спектакль родился, в чем была? Просто захотелось или работы в театре не хватало?
— Захотелось. Когда война началась. На ум пришел один рассказ, который я в студенчестве читал, но я не помнил, как он называется, даже имя автора не помнил. И стал перечитывать все подряд. Тот рассказ так и не нашёл, зато наткнулся на «Истребление тиранов» Набокова — и позабыл про все другое. Я и Олегу [] его предлагал, но в театре как-то не задалось, один режиссер не смог, второй не смог. Я решил — ну что тянуть. И сделал сам на базе New East Culture Institute.
— Ставить для себя — еще то испытание. Кто-то был рядом с вами во время репетиций, смотрел со стороны, подсказывал, корректировал?
— Дело в том, что внутри себя я не называю этот спектакль спектаклем.
Для меня это скорее манифест, если хотите. Или моя личная терапия. Поэтому больше всего я думал о том, что хочу сказать, форма была не так уж важна.
И в режиссёре как таковом, честно говоря, не возникало надобности. Чтобы я там видео записывал и потом смотрел на себя, что-то правил — такого не было. Как чувствовал, так и делал. Это был очень горячий блин. И быстрый. Я не особо долго его готовил.
— Вас не боязно было сочетать тексты Набокова с собственными? Вы до такой степени смелый человек? Вы вообще литературой занимались до этого?
— Ну нет, настолько глубоко, конечно, не занимался. Это была интуиция какая-то, что ли. Я не говорю, что в итоге все получилось хорошо, я очень критически к себе в этом смысле отношусь, я имею в виду, что положился на интуицию, а не пытался структурировать материал таким образом, чтобы сложилась единая история, не раскладывал даже для себя по полочкам: так, здесь я говорю это, здесь занимаюсь тем. У меня болело внутри — и я старался объяснить, почему. Если угодно, «Человек и тиран» — это то, что мне приснилось ночью после дня тяжелых размышлений. Единственное, что мне хотелось — рассказать о вещах, которые меня беспокоят. Они достаточно разнородные, поэтому и спектакль выглядит достаточно разнородным, а плохо это или хорошо, другой вопрос.
— Как по мне, хорошо. И вот еще что: как вам далась эта удивительная, тотальная открытость? Легко? Или приходилось себя к ней принуждать? Вот вы стоите в полуметре от зрителя без штанов. Говорите то, что думаете — причем порой отклоняетесь от официального курса, скажем так… что сейчас огромная редкость в наших палестинах…
— Наверное, я могу сказать, что у меня хорошая школа актерская. (.) Нас с первого до последнего курса учили: умение говорить о том, что тебя волнует — часть профессии. Как и умение присваивать себе проблемы персонажей, героев. Иначе будет просто вранье. В жизни, за чашкой кофе, мне, пожалуй, было бы гораздо сложнее открыться, чем на сцене.
— Вы довольны результатом?
— Сложно сказать. Знаете, я ещё студентом понял, что анализ своей работы — он вообще не работает. Работает неправильно. Поэтому я очень давно приучил себя не оценивать то, что я делаю, относиться к этому очень нейтрально. Оценка — она ведь ни на что не влияет. Просто тешит самолюбие или, наоборот, терзает его.
— А реакция зрителей? Она вас удивляет?
— Не сказал бы. Потому что в 99% случаев приходил зритель, который солидарен со мной. А
мне очень бы хотелось, чтобы приходило больше людей, которые не сходятся со мной в позициях. Тут все-таки надо понимать: я, когда делал «Человека и тирана», конечно же, ориентировался на Даугавпилс.
Разумеется, меня беспокоило, беспокоит и будет беспокоить происходящее в Украине, в России и между ними. Но наряду с этим — если не сильнее — меня волновало то, как тамошние события начали отражаться на нас. Непосредственно на жителях Даугавпилса. И если проанализировать мои видео, мои посты в соцсетях, то в 90% случаев я говорю про Даугавпилс, или про русскоязычных Даугавпилса, или про русскоязычных Латвии, потому что это касается меня напрямую. А не про то, что я в общем и целом за мир во всём мире. Что, конечно же, правда. (.) Но я нацелен именно на происходящее в моей стране, в моём городе. Меня именно это триггерит.
— Мне приходилось несколько раз бывать в Даугавпилсе, но всё время бегом, к сожалению, на спектакль, со спектакля. И всё равно создалось ощущение, что люди там гораздо свободней и откровенней, чем в столице. А Даугавпилс вашими глазами — что за город?
— Наверное, я всё-таки вынужден признать…
Не люблю это слово, но глупо его отрицать: провинция. Я не хочу в это вкладывать никаких плохих, уничижительных смыслов, и тем не менее это чувствуется.
Знаете, я слышал, что некоторые из моих знакомых ездят в Минск отдыхать и рассказывают потом очень интересные вещи — там так круто! Там ты чувствуешь себя так безопасно, везде ж полиция стоит! (.) Они к полиции относятся как к людям, которые их защищают. У них нет мыслей о 2020-м годе и о том, что тогда случилось. Может быть, в Минске действительно всё с виду прекрасно, но многие вещи имеют другие смыслы…
Поэтому я не знаю, насколько справедливо ваше наблюдение. И изнутри очень сложно судить, и со стороны, приехав на пару дней, судить, наверное, не стоит. Всё-таки нужно побыть в городе подольше, чтобы прочувствовать его, что-то про него понять. Даже на примере одноклассников меня это всегда поражало: они отлично знают, что я прожил в России порядка десяти лет, я отлично знаю, что
они ни разу не были в России или были недолго, на экскурсиях, как туристы — и вот они мне доказывают, что Россия замечательная страна, что там гораздо лучше и так далее. И мне не очень понятно, как и почему у людей складывается такое ощущение.
Но, может, это не самый толковый пример, может, я ошибаюсь, может, Даугавпилс действительно более свободный, чем Рига.
— У «Человека и тирана» есть шанс быть понятым в других странах — там, где нужно на пальцах объяснять про граждан, неграждан и так далее?
— Пока вы меня не спросили, я, честно говоря, об этом не думал. Но мне кажется всё-таки, что там, где есть русскоязычные, у которых родина не Россия, которые родились и всю жизнь прожили в других странах, тем не менее в паспорте они записаны русскими, — там, наверное, должны понять. Особенно сейчас. Потому что, допустим, у меня было так: до 24 февраля 2022 года мне было, в общем-то, всё равно, кто я по национальности, в какой стране я живу, а какую называю своей родиной — Латвию или Россию. Ну вот так сложилась жизнь. И у меня ощущение, что не один я такой. Тот быт русского или русскоязычного человека в Латвии, те взаимоотношения с государством и представителями других национальных групп все 30 с лишним лет после обретения независимости республики, — они не привели к тому, чтобы появилось чувство родины. Да, многие русскоязычные сейчас кричат — Латвия моя родина, но есть ощущение, что это не до конца по-настоящему, что ли.
А после 24 февраля я вдруг почувствовал, что это всё-таки вопрос, который стоит задать хотя бы себе: что такое национальность и как к этому относиться.
Когда мы говорим о национальности, — мы что имеем в виду? Мы имеем в виду культуру? Менталитет? Язык? Нет ведь такой национальности — «русскоязычный»… И тем не менее: что мы имеем в виду, когда делим людей на русских, русскоязычных, латвийцев? Мы вообще про что говорим?
Вот эти все вопросы для меня вдруг стали важными. И есть у меня подозрение, что не только для меня.
— С этими вопросами легко справиться, покупая билет на самолет. Тебе паспорт в Латвии дали? Значит, пиши в графе nationality — Latvia. Точка.
— Однако это тоже должно быть обговорено в обществе. Речь не о том, чтобы немедленно собрать референдум на эту тему. Но эта мысль как-то должна транслироваться. Мы должны ее как-то обсудить. Только вот сейчас, мне кажется, это вообще невозможно — обсуждать такие вещи. В связи с тем, что произошло 24 февраля. С этими вещами нужно было решать гораздо раньше.
— Конечно. Но с ними вряд ли что-то решится и гораздо позже.
— К сожалению.
— Слушайте, а вот про вас пишут — активист. Что это вообще за формулировка такая? Что означает «активист» в вашем случае?
— Думаю, те, кто так пишет, имеют в виду, что я высказываюсь по поводу каких-то событий у нас в городе, хожу на какие-то митинги, снимаю какие-то ролики с юмористическим уклоном. Хотя, конечно, сам себя я так не называю.
— И в политику профессиональную не тянет?
— Совсем не тянет. Мне, разумеется, не безразлично то, что происходит — ну, во всяком случае, на уровне города. Но я к себе в этом смысле отношусь относительно честно. Я очень неорганизованный человек, очень амбициозный. Я бы сам за себя не проголосовал. Пока что мне хватает внутренней смелости себе в этом признаться и сказать, что нет, я не готов. А что будет через какое-то время, я не знаю…
Ну и к тому же, если более серьёзно про это говорить, мне это не очень интересно просто. Я ненавижу что-то организовывать, терпеть не могу официальные бумаги — даже когда я делал какие-то проекты, клипы снимал или ещё чем-то занимался, к этой части работы никогда не прикасался. Я этого даже на физическом уровне не переношу. А
политика, по моему пониманию, прежде всего связана с ответственностью.
Поэтому — нет.
— У вас премьера скоро, режиссерский дебют в Даугавпилсском театре, да?
— Да, МакДонах, «Сиротливый Запад», 16 ноября.
— Почему МакДонах? Потому что от его Ирландии до нашей Латгалии рукой подать?
— Да-да. Я пришёл к Олегу [], сказал — можно я что-нибудь поставлю? Я уже морально к этому готов. Он ответил — ну, ищи пьесу. Я очень долго искал, искал разное. Но, во-первых, я его люблю, МакДонаха, мне нравится жанр — юмор и рядом с трагедией, нравится атмосфера, и, что самое главное, там роли — настоящий подарок для любого актёра. У меня мурашки по коже бегут, настолько интересно в этом вариться, придумывать, фантазировать… Не говоря уже о теме []. Она тоже, мне кажется, может быть вполне актуальной сегодня. Поэтому — все сошлось на этой пьесе.
— Сами-то на сцену пойдете?
— Как актер? Нет, нет и нет. Не пойду. Хотя, конечно, очень хотелось бы. До безумия. Но я боюсь, что в этом случае не справлюсь. Это как раз то, с чего мы начали: что «Человек и тиран» для меня не вполне спектакль. А вот «Сиротливый Запад» — да.
— А еще мы начали с того, что «Человека и тирана» показали в Даугавпилсе всего несколько раз и теперь сняли. Быть может, потому что в описании куда больше политики, чем в спектакле как таковом, и люди подумали, что увидят на сцене вещи, с которыми и так сталкиваются каждый день?
— Ну, во-первых, у меня уже есть некая репутация в этом городе — что я кем-то проплаченный человек, предатель, фашист, кто-то ещё в этом роде. Для многих разговор со мной уже практически невозможен. Невозможна даже попытка разговора. К сожалению. Я бы очень хотел, чтобы это было не так. Но все настолько уверены в своей правде… Или, может быть, я ошибаюсь — и просто не знаю, как организовать, чтобы люди пришли… У меня всегда, когда я говорю на эту тему, отчаяние и грусть. Я все время задаю себе вопрос: когда всё это закончится, — война — что будет дальше? Мы всё забудем и будем жить, как прежде? Так и будет, но…
— А вы не задаете себе классический для нашей страны вопрос — а не будет ли мне лучше где-нибудь еще?
— Дело в том, что я очень люблю то, чем занимаюсь. В Латвии у меня всего два варианта — Театр Михаила Чехова и наш театр Даугавпилсский. В мире есть ещё какие-то русскоязычные труппы, но вряд ли они лучше наших, к тому же там еще и не моя страна. Конечно, у меня были разные мысли на этот счет, но тут ещё мой характер сыграл роль.
Как только началась война, только ленивый не написал мне — уезжай. И получается, что если я куда-то уеду, то как будто потому, что меня об этом попросили.
(.) Поэтому я в каком-то смысле принципиально не готов уезжать.
