В Латвийском Национальном театре — премьера, «Король Убю и другие монстры». Это вторая работа в Латвии Влада Троицкого. Первая, в прошлом году в «Дайлес» — музыкальное шоу, политическое фрик-кабаре Stupid Life. Часть зрителей шокировали и жанр, и прямота параллелей между фашизмом и путинизмом. В новой постановке без политики тоже не обошлось. Пока идет война, музы не имеют права молчать, считает Троицкий. Но его музы не просто не молчат — они вопят! LSM+ поговорил с ним.
— В вашей предыдущей постановке Stupid Life вы сделали очень четкое политическое высказывание. На сцене висели два похожих флага — один со свастикой, другой с буквой Z, а на экране рифмовались кадры с марширующими нацистами и современным парадом на Красной площади. Для вас искусство и политика — вещи совместимые?
— Я думаю, что это вообще проблема западного мира — спекуляции на тему того, что искусство — эта такая священная корова, которую ни в коем случае нельзя «запачкать» политикой.
Если твоё искусство касается чувств и сознания людей, то это УЖЕ политика. А если оно не касается, значит это плохое искусство.
Другое дело, что посыл, который ты вкладываешь в спектакль, может быть сознательным или бессознательным. Мы постарались сделать так, чтобы это была всё-таки сознательная история. Для меня это еще и часть моего большого проекта под названием «Антидот». Его цель — использовать искусство как лекарство против дезинформации и манипуляции общественным сознанием. Россия открыла ящик Пандоры, и из него по всему миру полезли монстры, разрушающие любую мораль и добродетель. Теперь кругом откровенный цинизм, безверие, тотальная дегуманизация. Это как болезнь. А единственный способ противостоять любой болезни — это сделать прививку. Вот мы и стараемся наших зрителей провакцинировать, чтобы во время спектакля они могли получить опыт манипуляции и дезинформации, но в конце с обязательным разоблачением. Это как варьете Воланда в «Мастере и Маргарите», где публика меняла рубли на доллары, а советское барахло на западные шмотки, а потом оказывалась на улице голая и босая с бумажками в руках. Ты получаешь этот театральный опыт, и после этого у тебя, возможно, включится критическое мышление.
— Пьеса «Король Убю» была написана и поставлена в Париже 130 лет назад. Тогда состоялись всего два спектакля, потому что публика была шокирована словом merde (), которое там очень часто произносится. С тех пор прошло очень много лет, и сейчас уже этим словом публику не удивишь. Чем вы собираетесь ее удивлять?
— В нашем спектакле перемешаны разные жанры — и игровой театр, и опера-буфф, и телешоу, и фольклорная мистерия. Классическая пьеса Альфреда Жарри дополнена текстами латышского драматурга Элзы Марты Ружи и моими собственными. В спектакле много иронии, мы очень изобретательно поработали с композитором Александром Томассом Матьюссонсом. Это ярко, неожиданно. Думаю, что латвийская публика не привыкла к такому жёсткому монтажу, так что для нее это будет достаточно серьёзный эксперимент.
— Главный герой пьесы Жарри — тот самый монстр — он для вас кто?
— Изначально Жарри писал свою пьесу как пародию на своего школьного учителя, который вел себя, как диктатор. Но оказалось, что он предсказал появление подобных персонажей в будущем. В XX веке король Убю стал обыденностью.
Собственно, этот спектакль — о банальности зла.
Зритель пройдет с нами через все круги ада, включая телевизионные политические шоу. Я надеюсь, что это будет весело. С одной стороны смех, а с другой — ты ужасаешься, насколько это отражает нынешнюю реальность с ее тотальным девальвированием всех ценностей.
— У нас в Риге идет спектакль «Гамлет» Виестура Кайриша, где Клавдий выглядит, как Путин, а Гертруда как Алина Кабаева. Как вам кажется, насколько эффективны в искусстве такие приемы?
— Я не видел этот спектакль и, возможно, он сделан талантливо. Но
обычно, когда политика вот так притягивается за уши, это выглядят довольно пошло.
Вот в моей предыдущей рижской постановке на сцене висели два флага — один со свастикой, другой с буквой Z. И это действительно было политическое высказывание, лозунг. Мы сделали такое сравнение, потому что на Западе, по крайней мере в начале войны, многие боялись таких аналогий. И людей это до сих пор шокирует. Более того, у меня есть спектакль, смонтированный из речей Путина и Гитлера. Они говорят практически одно и то же. То, что говорил Путин о начале войны с Украиной, фактически один-в-один повторяет то, что говорил Гитлер 1 сентября 1939 года. И мы, украинцы, имеем право проводить такие аналогии, потому что мы каждый день находимся под бомбёжками. Вы здесь в Латвии этого не чувствуете. Пока.
— После начала войны вы со своим театром уехали во Францию по приглашению мэра города Вир в Нормандии. И два года вы прожили там. Сейчас вы вернулись в Украину, хотя спокойнее там не стало. Какие ощущения?
— Странные. Это трудно вообразить тем, кто никогда не слышал сирен воздушной тревоги, не слышал, как летят ракеты и беспилотники, как работает ПВО. Стрельба, взрывы, все дрожит, небо горит — но ночам у нас такой небольшой апокалипсис.
Лично у меня нет страха смерти, я достаточно фатально к этому отношусь.
Но само понимание того, что тебя хотят убить просто потому, что ты живёшь в Украине, — это очень странное чувство. У меня мама 84-летняя живет в центре Киева. У нее маленькая квартирка, в ней окна с трех сторон, и единственное безопасное место — в тамбуре между двумя входными дверями. И вот мы созваниваемся, и она говорит: «Сегодня всю ночь просидела между дверями на табуретке». И я думаю: «Бл..ь, ну почему старушка должна вот так сидеть?» При том, что понятно же — если будет прилет, то это ни хрена не спасет. И тогда в твоей душе возникает — ну, как вам описать это чувство? — такая ясность, замешанная на ярости. Ты понимаешь, что понятие свободы для украинцев — это не абстрактная вещь. Выбор у тебя — стать рабом, как люди на оккупированных территориях, или коллаборационистом (ни то, ни другое для многих украинцев невозможно). Либо уехать. Либо сражаться — кто как может.
Мы живем в совершенно феноменальное время. Время тотальной дегуманизации.
Вот поэтому я и ставлю «Короля Убю».
— Раньше считалось: для того, чтобы искусство могло адекватно отразить какое-то глобальное событие, должно пройти время. Первые серьезные романы и фильмы о Второй мировой войне появились в 1960-е годы. Работает ли это правило сейчас?
— Не знаю. Сейчас совершенно другое время. Такой задокументированной войны, как нынешняя, не было никогда. И то, что делают, например, украинские документалисты, которые ездят в самые горячие точки, — это невероятно важно и ценно. Потому что когда ты видишь просто какую-то хронику войны, то у тебя все это превращается в шум.
После энного по счету трупа ты воспринимаешь это, как статистику.
А документальное кино, будучи художественным высказыванием, даёт возможность почувствовать, что это именно реальность, что это чьи-то конкретные судьбы. Я сделал несколько спектаклей о войне, и везде, где мы их играли, — и в Европе, и в Америке — зрители мне говорили, что для них это было как выход в портал. Ведь для западного человека война в Украине — это абстракция, он не видит за ней живых людей. В лучшем случае он видит беженцев, через которых весь этот ужас уже практически не транслируется. Более того,
человек ставит себе блок от чужого несчастья.
В первый момент он может кому-то посочувствовать, но потом он будет этого избегать. И если ты с помощью искусства, пусть на короткий миг, пробиваешь ему сердце, то это дорогого стоит.
— А как пробить сердце?
— Нельзя смаковать боль, делать из этого показуху. Иначе ты окажешься в ситуации нищего на паперти, который демонстрирует прохожим свои язвы и от которого все шарахаются.
Как затронуть сердце? Вот у нас в Украине сейчас идет дискуссия о мемориализации погибших. Одни говорят, что это можно делать только после окончания войны. Другие, и я в их числе, отстаивают позицию, что это надо делать уже сейчас — думая о живых. Потому что матери и жены погибших бойцов должны иметь место, куда они могут прийти — не только на кладбище, но и в такое публичное, но при этом личное место, посвящённое памяти их близких. В Украине есть спонтанные мемориалы, такие, как, например,
на Майдане — там в землю втыкают флажки, и у тебя сердце щемит от того, что каждый флажок — это чья-то жизнь.
А мы сделали мемориал в Запорожье. Это дерево памяти — металлическое дерево высотой метров 10, на ветвях которого висят трубочки, как эти восточные колокольчики, которые еще «музыкой ветра» называют. И на каждой такой трубочке выгравировано имя погибшего. А их матерям выдаётся вторая копия, ну как бы такой футляр. И мы сделали целый ритуал, когда вешаются эти трубочки. Для близких погибших, которые приходят сюда, они звучат, как голос их сына или мужа. Там и печаль, и свет.
— Вот вы упомянули Запорожье. Когда мы с вами разговаривали в прошлом году, вы говорили о том, что собираетесь проводить там свой фестиваль GOGOLfest (). И тут же пошли сообщения о бомбежках Запорожья…
— Его и сейчас постоянно бомбят. Но фестиваль мы провели — в бомбоубежищах. А в этом году будем делать его в Харькове. И в Херсоне. Их тоже бомбят. Но мы будем делать свои спектакли, потому что людям в этих городах это очень нужно. А еще я сейчас делаю большую программу объединения всех украинцев.
Между теми, кто уехал, и теми, кто остался, существует искусственно созданный разлом.
И этот разлом еще больше усугубляется Россией. Мол, те, кто уехали, — это предатели и трусы. А разлом надо как-то цементировать, эту рану надо как-то зашивать. И это непростая задача — объединение нации.
— Да уж, вышиванками и борщом тут не обойтись.
— Украине нужен новый национальный миф. Во время СССР был сформирован миф о том, что Украина — это страна сельских жителей, таких веселых простачков. Гопак, шаровары, все дела… При том, что знаменитая Могилянка (Киево-Могилянская академия) была основана почти на 100 лет раньше Петербургского университета. Мало кто знает, что в Украине была своя барочная музыка — то, чего в России не было никогда. В Харькове в конце 20-х годов XX века издавалось 100 толстых литературных журналов. В Киеве до войны было 100 театров — больше, чем сейчас. Это был расцвет украинской культуры. Но в конце 1930-х годов ее уничтожили — поубивали практически всех поэтов, писателей, художников. Ну, или заставили быть коллаборационистом. А потом
началась тотальная русификация и был придуман весь этот украинский миф, такая декоративная сельская культура. Я и сам долгое время был уверен в том, что в Украине ничего нет.
А сейчас, когда раскапываю историю украинской культуры, обнаруживаю там такие глубины!.. Так что стране нужен новый миф, и его нужно строить через образование и культуру. Сам собой он не возникнет.
— Вы рады, что вернулись в Украину?
— А я никогда не хотел жить за границей. И я никогда не ощущал себя эмигрантом. Возвращение для меня было просто делом времени.
Хотя, конечно, под Россией я бы 100% жить не стал. Тошнит.
Но, надеюсь, Украина никогда и не будет под Россией.
— Отличается ли нынешний Киев от того, из которого вы уезжали в 2022-м году?
— Конечно, есть приметы войны. На улицах много людей в военной форме. Каждый день звучит воздушная тревога. Ночью — обязательно. Конечно, есть определенный дискомфорт в том, что не летают самолеты и, чтобы попасть за границу, тебе нужно проделать довольно громоздкий путь. Понятно, что люди устали, и эта усталость накатывает волнами. Но жизнь продолжается. В Киеве абсолютный расцвет театров — они забиты битком. Идут и развлекательные пьесы, типа «Кабаре», и серьезные, типа «Процесса» Кафки. На концерты не попасть. Наша группа Dakha Brakha (—) на этой неделе дает в Киеве три концерта. Я хотел пригласить друзей — билетов нет, все три 3-тысячных зала распроданы вчистую. А какие у нас выставки проходят! Какие книги издаются! В Киеве за год проходит 4 или 5 книжных фестивалей — ну где вы еще такое видели? Нет-нет, жизнь продолжается. Люди делают какие-то бизнесы, шьют модную одежду, сидят в ресторанах. А наши продукты!.. У вас тут в Риге в супермаркетах выбор меньший, чем у нас во фронтовом Киеве.
— Украина — новый центр Европы?
— Ну, энергии там точно больше.
Старая Европа живет по инерции: выпить кофе, съесть свой круассанчик, поболтать, выехать на пикничок…
Я это уважаю, люди это заслужили. Но, с другой стороны, иногда кажется, что пока ты тут закусываешь своим круассанчиком, на тебя идет цунами. Есть ощущение, что мир движется к какому-то достаточно непростому концу. И поэтому тебе нужно выстроить свой остров надежды — место, где ты можешь оставаться человеком. Для кого-то это может быть книга, для кого-то — школа, а для кого-то — театр. Помните, в фильме Тенгиза Абуладзе «Покаяние» есть такая фраза: «Зачем нужна дорога, которая не ведет к храму?» А ты выстрой свой собственный храм, в самом себе. И, кстати, в конце нашего спектакля мы строим такой храм. Именно этим мы и занимаемся.
