Композитор Алексей Айги: «Я готов отказаться от булочки, чтобы искусство всё-таки было»

— Алексей, с какой программой вы приехали в Ригу?

— Программа называется Les Cordes Sensibles, то есть на французском языке здесь есть игра слов — «струны души» и в то же время имеются в виду струны инструментов. Я буду играть на скрипке, со мной выступит ещё и струнный, немного необычный квартет — с контрабасом. Музыканты из Эстонии, мы с ними встретились в Таллине и репетировали прямо с нуля, и с ними же мы едем в Ригу.

— Что будете исполнять?

— (смеётся). Всегда хочется ответить, что исполнять будем музыку.

Я буду исполнять свою музыку, конечно. И программа учитывает, что там только струнные инструменты.

Соответственно, старая музыка, что-то из киномузыки — например, переделанный кусочек из кинофильма «Страна глухих» и других фильмов в обработке для такого струнного квинтета. Музыка, написанная для моего ансамбля 4’33 — как очень старая, так и совсем недавняя, но тоже уже сделанная по-другому, для новых музыкантов. И кроме того, я написал несколько совершенно новых композиций для проекта, который был во Франции. И ещё что-то, я люблю доделывать прямо в последний момент для нового концерта. Так что какая-то интрига, даже для себя самого.

— Вы выступите в Старой Риге в церкви. Вы часто выступаете в храмах?

— Когда я жил в России, такой традиции практически не было. В православии вообще запрещена светская музыка в церкви. Но когда-то, уже достаточно давно, мы играли в эстонской церкви Яани Кирик в Санкт-Петербурге, так что это такой привет судьбы — в Таллине тоже играем в церкви Яани Кирик. Ну и в Германии и во Франции довольно много играл в церквях. И в деревне во Франции, где я живу, есть собор и, собственно, премьера этой программы была в прошлом году там, играл маленький французский оркестр. Так что
эта музыка родилась в церкви и продолжает свою жизнь там же.

— Раз уж ваше имя широкая публика связывает с замечательным фильмом «Страна глухих», спрошу — поддерживаете ли вы контакт с Чулпан Хаматовой, которая уже два с половиной года живёт в Латвии?

— Мы не видимся, потому что живём в разных странах, но я поздравлял её с днём рождения, позвал как раз на концерт в Риге. Я был очень тронут, что она выложила у себя в инстаграме сообщение о концерте, написала «Я так долго ждала этот концерт», что мне очень приятно. Для нас обоих был очень важный фильм, хотя это было уже более 25 лет назад. Он дал мне возможность стать кинокомпозитором, а для Чулпан, хотя это была не первая её работа, эта роль изменила её жизнь.

— Вы знаете, что в Новом Рижском театре Алвис Херманис поставил спектакль по этому фильму — «Страна глухонемых»?

— Да, я об этом знаю, потому что там используется моя музыка и она используется совершенно официально. Ко мне обращались за разрешением, и я очень доволен. Я хотел приехать на премьеру, на спектакль в прошлом году, но у меня не получилось. В этом году уже посмотрел расписание — спектакли будут до того, как я приеду. И приехать не смогу, потому что у меня ещё запись в Париже, но я надеюсь, что спектакль ещё будет жить и что я смогу в следующем году на него попасть.

А во Франции я живу уже очень давно, это было 24 года назад, когда уехал по личным, семейным обстоятельствам. Долгое время я жил на две страны и понятно, что последние два с половиной года я живу только во Франции.

— Музыка минимализма всегда ассоциировалась с именами Филиппа Гласса, Майкла Наймена, Терри Райли, которых на постсоветском пространстве узнали в девяностых годах. Интересно, минимализм развивается?

— Кстати, все эти классики минимализма ещё живы, а с Терри Райли мне посчастливилось репетировать и играть на одной сцене. Для меня это было супер-важное событие! Развиваются ли классики минимализма — это у них надо спросить (смеётся). Но минимализм в какой-то мере мог выродиться за последние годы в то, что называется неправильным словом «неоклассика». Но раз уж так называют, то пускай так и будет. При том, что и «минимализм» — тоже неправильный термин, потому что родоначальники этой музыки Филипп Гласс, Стив Райх называли её по-иному — «репететивной».

Любые движения, течения музыкальные, естественно, в какой-то момент останавливаются, либо из них ещё что-то рождается.

Знаете, это как река течёт — она встречает сопротивление, всё останавливается, получается такая запруда, застоялое озеро, но из него какие-то новые ручейки вытекают с чем-то свежим.

Я надеюсь, что я тот ручеек, который оттуда вытек и который ещё куда-то дойдёт.

Я и сам не могу считать себя минималистом, потому что довольно далеко, особенно с ансамблем 4’33 ушли. Я могу сказать, что в моей музыке есть одновременно черты и прогрессив-рока, и пост-рока, и традиционной музыки, и джазовой импровизации, и минималистской, классической. Всё в целом это тоже такой некрасивый термин, который опошлили, называется crossover, то есть, «пересекающаяся музыка». И это название тоже никому не нравится, но надо мириться, раз есть такой термин. Не потому, что я такой гордый и уникальный, просто пытаюсь балансировать, причём, неосознанно. Наверное, на каких-то даже не на двух стульях, а на трёх, на каких-то досочках держу равновесие.

— Кстати, латыши, знаете, как называют эту музыку? Пузырящейся!

— Я такое не слышал, но «музыка воздушных пузырей» — это прекрасно, это красиво, пузырь, как и круг — это абсолютно логичная форма. Даже если пузырь лопается, от него что-то остаётся и идёт дальше. А другая музыка, которая не пузырящаяся, а из куска свеженаструганной древесины — её можно только бросить, подсушив, в камин.

— Вы сын замечательного интеллектуального поэта Геннадия Айги. Вам никогда не приходила мысль написать музыку на его стихи?

— Знаете, я писал для одного бельгийского фильма музыку на стихи отца, но там был, правда, французский перевод. Но это было по случаю, я просто почувствовал, что это нужно для этого момента в фильме.

И ещё есть произведение, я его до конца, можно сказать, ещё не закончил, точку не поставил. Это целая кантата на стихи поэмы моего отца «Поклон пению». Это сто вариаций на тему чувашских, удмуртских, марийских и других поволжских песенок. Это очень короткие четверостишия, и я, в общем, написал довольно большое, объёмное произведение. Я поставлю в нём точку, запишу и выпущу.

Сыграть его очень сложно, к сожалению. Мы играли его несколько раз в Москве в таком незаконченном виде с замечательным ансамблем Покровского. Не народный хор в привычном телевизионном понимании, когда ряженые поют дурными голосами. Это настоящий фольклор, они ездили, изучали его, собирали по деревням. И с Дмитрием Покровским мне посчастливилось быть знакомым и чуть-чуть поработать буквально полгода ещё до того, как я серьёзно начал музыку писать.

Вот это написано для них, для оркестра и ещё для моей группы, с бас-гитарами и ударными. В общем, там нужно человек тридцать, а лучше сорок на сцене — и это, конечно, связано с финансовыми затратами. Но хочется, чтобы это когда-нибудь прозвучало ещё, это должен быть какой-то фестиваль или ещё что-то.

— Можете сказать, как жить нормальному человеку во времена мировых катаклизмов?

— У меня нет ответа на этот вопрос. Но хочется в первую очередь остаться нормальным. И, с одной стороны, пропускать через себя всё, что происходит в мире, но пропускать так, чтобы не повредить себе психику, душу и так далее.

Я так понимаю, так думаю, что мы не можем, к сожалению, повлиять на все эти процессы происходящие. Мы просто в ужасе наблюдаем за всем. Но что делать? Ходить на концерты, например! Искусство во все времена людей как-то утешало и давало какую-то надежду.

Хотя есть история, не помню, с кем она произошла. Когда в булочной сказали, что без музыки жить можно, а без булочек — нет.

Вот я готов отказаться от булочки, чтобы искусство всё-таки было, так как без него я вообще не знаю, зачем жить. Всю жизнь этим занимаюсь, ничего другого не умею, поэтому если искусство исчезнет, то исчезну и я.