«Ну что, опять будешь спрашивать, почему так называется моя выставка? Обычно я люблю, чтобы зритель сам делал выводы, глядя на мои работы…» — сказал Дмитрий, встречая.
Впрочем, выводы сделала галерея, предварившая экспозицию, расположившуюся в трех просторных залах, своим релизом:
«Персональная выставка Дмитрия Лаврентьева «Жёлтая линия судьбы» — это путешествие в метафизический лабиринт, где каждая линия соединяет жизнь и смерть, приглашая зрителя к поиску и открытию своей судьбы. Используя абстрактные формы, линии и цветовые квадраты, Лаврентьев исследует взаимодействие предопределения и свободы, где жёлтая линия становится границей между жизнью и смертью — между бытием и небытием».
Свое мнение добавил и Дмитрий Ранцев, кино- и арт-критик: «Произведения Дмитрия Лаврентьева пронизаны духом свободы, который берёт на себя ответственность за абстрактные формы. Линия, которую он проводит, смелая, чёткая, убедительная, но без особого стремления к артикулированию интерпретационных усилий. «Жёлтая линия судьбы» — это возможность для зрителя осмелиться войти в лабиринт судьбы, отмеченный вечностью со своими законами, и ощутить её неоспоримую силу».
— На открытии, я слышал, был наш знаменитый музыковед, профессор Борис Аврамец. Что он сказал?
— Борис Александрович сказал, что как всегда ново, как всегда аутентично, трали-вали. В общем, как-то так — но нет-нет, мы уже давно с ним дружим, я его всегда зову на выставки, потому что он понимает. И в правильной музыке понимает, и на открытии на винилах играли правильную музыку.
— Я-то знаю благодаря тридцатилетнему знакомству с тобой, что ты подразумеваешь под понятием «правильная музыка». Объясни это читателям.
— У каждого она своя, правильная. Так же как и выставка у меня называется «Желтая линия судьбы» — она у каждого человека одна, своя линия, понимаешь. Вот, наверное, правильная, может быть, неправильная, да, но своя. Но если говорить о музыке непосредственно, то я люблю Dark Ambient, этническую музыку уже очень долго. И не только. Ты же знаешь, какие у меня приоритеты. Например, музыка Фреда Фриза.
— Помню, как в 1997 году Аврамец, узнав, что у меня собрание дисков, уже штук сто, попросил у меня их список. Ну, там Шнитке, Шостакович… Шнитке взял.
— Но не Белу Бартока, да?
— А это у него давно было… А потом сказал, ой, у тебя есть там какая-то музыка племен бабензеле, возьму послушать… И взял 10 дисков, это было твое влияние «правильной музыки».
— Бабензеле супер, супер, конечно, они потрясающие! А ведь Аврамец защищал докторскую, кажется, по этнической музыке. Так что у него с этим делом все окей. Поэтому ему и нравится, потому что я же тоже такой, понимаешь.
— Меня заинтриговала афиша твоей выставки, там некое этническое существо! Это откуда?
— Дело в том, что Союз художников в прошлом году мне отдал из своей коллекции вазу, которая вот на столе стоит. Этой вазе 20 лет. И она была сделана в Звартаве на симпозиуме фарфора от Союза художников, и я ее у них тогда разрисовал. И так как у них оказалось две… Они, видно, делали какую-то там ревизию или что-то в этом роде. И просто-напросто позвонили, сказали — не хотите забрать вазу? С удовольствием! Купил коробку конфет, отдал и забрал свою вазу, почему нет? Здорово. А вот дизайнеры галереи, как раз-таки, когда делали плакат, им, видимо, понравился очень этот персонаж. Это «Девочка-груша».
И получился такой довольно минималистический и такой правильный, в общем-то, плакат. Ничего лишнего. И этот образ совершенно как бы, с одной стороны, наивный, с другой стороны — новые веяния, дизайн.
— А теперь о названии выставки. Почему «Жёлтая линия судьбы»? Что хотел сказать этим художник?
— Ну, понятно. Как всегда, любимый вопрос журналистов. Два года назад у меня в этих стенах была выставка Apocalypse. А теперь… Как я уже говорил, линия судьбы у каждого человека одна. Только одна. У кого-то она может быть черная, у кого-то может быть желтая, красная и так далее. Просто речь, скорее, идет о вопросе фатума и неизвестности. Потому что мы начинаем ценить то, что мы имеем только тогда, когда мы сталкиваемся с пограничными состояниями.
То есть, по сути, эта тема, на самом деле, экзистенциальная. Равно как популярна идея в современном мире — что кураторы, галеристы и так далее сейчас на первом месте, художник вообще уходит на второй план, и всюду нужна концепция, понимаешь? А здесь речь идет как раз-таки о простых вещах, таких как любовь, смерть, семья. И человек начинает это ценить и понимать ценность до конца, глубинную, только тогда, когда сталкивается с этой полной экзистенциальностью, с ситуацией.
— Ситуация в мире, конечно, благоприятствует экзистенциальности!
— И когда она к тебе приходит, тогда начинаешь это осознавать до конца. И ценить то, что ты имеешь. Вот и все. Вот об этом и выставка, об обыкновенных ценностях.
А желтый цвет… Ну, я не буду рассказывать тебе, что такое желтый цвет, да? Желтый цвет в Китае, например, какой-то вообще считается священный. Цвет императоров, который могут носить только высшие слои, понимаешь? Начиная от императора и заканчивая его придворными, приближенными.
Желтый цвет у буддистов, например, тоже священный цвет, который символизирует отказ от мирских ценностей,
то есть уход уже в духовную сферу. Но для меня он всегда был более философским. И я бы сказал, он имел свою другую нагрузку в ощущении к художнику. К отношению к свободе, к материалу. К тому, что я переживал, и так далее. Жёлтый цвет может означать что угодно — он может символизировать одиночество, метафизический водоворот.
В общем-то, за два года после предыдущей выставки Apocalypse работа проделана достаточно большая. И здесь практически все новые работы, кроме графики. То есть изначально я вообще эту выставку хотел сделать совершенно камерной, музейной и выставить только графику. У меня было такое мироощущение на тот период времени, это где-то было год назад. Но потом все-таки мы так коллегиально поговорили с Оскаром (хозяин галереи) и все-таки решили, что нужно что-то еще сделать. Все работы свежие, а их здесь около тридцати, плюс скульптура. В целом — живопись, графика, скульптура и декупаж.
Но отдельная стена графики, 21 работа. Там пастель, акрил и масла. Это были образцы из каталога, которые мне прислали из типографии для того, чтобы я посмотрел, правильный ли цвет. Попали ли они в цвет или нет для того, чтобы работать дальше на печатании каталога. И
я посмотрел — хорошая бумага, которую мне прислали. И на ней просто сделал некоторого рода эскизы,
и потом эти эскизы уже перекочевали, превратились в такую глыбу, которая на всей этой стенке. Они все сделаны за один день, это двадцатый год.
— Мне очень понравилось, что эта 21 работа вывешена с абсолютным перфекционизмом…
— И тоже за один день вывесили эту часть — просто четко было все размерено, поставлены в нужных местах крестики. Все правильно, все математическим путем просчитано. И все.
Просто здесь была одна из центральных задач, чтобы они перфектно висели, как в музее. Поэтому они и создают такое ощущение чего-то монументального и очень такого четкого. И у этой 21 работы есть общее название — «Мистическое единство». Ну, и содержание серии… Дело в том, что вот как раз таки вот эта линеарность, которая берет свое начало с первых моих работ, она постепенно начинает превращаться… Короче, «легким движением брюки превращаются». То есть это такой рассказ, и на самом деле в каком-то смысле та же самая линия судьбы. И если внимательно разглядывать эти нюансы, то да, может быть, можно проанализировать. Да-да-да.
На самом деле у некоторых работ нет названий. Если ты начинаешь это все описывать, то это превращается уже в такой роман длинной жизни, это совершенно не нужно, и это бы просто-напросто испортило концепцию экспозиции, все.
— Опять же, непосвященный зритель говорит, что твои работы привлекают не только образами, но и красками, яркостью — это у тебя откуда? При нашей серости балтийской это нечто не местное… У тебя какие-то восточные крови есть?
— Я так глубоко свое генеалогическое древо не изучал, конечно, но вполне может быть, что где-то что-то там промелькнуло, где-то что-то было, но я не обладаю такой информацией. Поэтому, скорее всего, это общее мироощущение, я думаю, и плюс какая-то внутренняя философия. Да, на этой выставке доминируют больше светлые тона, и после коллеги, друзья, знакомые сказали, что выставка очень светлая.
— Год назад я купил китайские ярко-зеленые штаны. Чтобы веселее было. Так меня натурально остановил незнакомый прохожий и мрачно буркнул: «Не выделяйся!» А ты вот выделяешься!
— Так очень хорошо, значит, ты привлекаешь внимание. Кстати, я помню твои эти штаны, в клетку. Но они дебильные были, если честно! Я не говорю, что они ,
я говорю о том, что они были дебильные, но что они очень хорошие — а хорошее тоже может быть дебильным.
И штаны были неправильные, потому что, во-первых, цвет поставлен не так, а во-вторых, они как бы требовали чего-то еще, какого-то элемента твоей одежды, как элемента интерьера. Один стол не работает, ты понимаешь, нужно хотя бы что-то еще… Надо было полный стол. Надо было бы что-то еще, чтобы подчеркнуло и заключило общую композицию, это очень важно.
В живописи, в общем-то, все точно так же работает. Если ты неправильно поставил цвет, то все неправильно… У меня там на одной из графических работ написано: если ты неправильно поставил низ, то верх не работает. Так же и здесь, то есть в штанах низ неправильно поставил, верх не работает.
— А у тебя были серые тона? Вот вспоминаю…
— А мои «Письма Мальдорора» помнишь? Правда, это больше 20 лет назад было, ну ладно. Там была и тема поэта, графа Лотреамона немножко другая, там был только черный, серый и белый — все, больше ничего. И два метра на метр пятьдесят. А что тогда неправильно было, так то, что сделали выставку в Союзе художников не в апреле месяце, а в июне или в июле.
Представляешь, восемьсот свечей на картине в июле месяце — это баня уже получается, ад.
Ну вот, а здесь все, видишь, легко. Вот, например, «Танец гейши», посмотри, какая красота. На другой стороне, кстати, мое хайку: «Снова пришла весна, танец гейши, танец гейши, любимые глаза, своих глаз оторвать не могу»…
— Помнишь, когда и о чем была твоя первая работа?
— Самая первая и любимая, наверное, была «Женщина и собака». Это девяностые, 1992-й, по-моему.
— А вот на картине угадывается товарищ с усами и с зубами невероятными…
— Он называется «Последний из рода Габсбургов». Картина с таким хорошим подтекстом, и родилась она после моего посещения Вены. Я там так достаточно хорошо побывал, и вот, видишь, под таким венским настроением родился этот «Последний из рода Габсбургов». Конечно, ты же помнишь, какие проблемы у Габсбургов были?
— Конечно! Конечно, не помню!
— Ну, физического плана у них были проблемы — за счет того, что смешение кровей и так далее. В результате у них у всех были подбородки такие ненормальные и зубы.
А вот декупаж. Это для внимательных зрителей — «Остров». Не тот остров, а другой остров, ты понимаешь, о чем речь. Глянцевый акрил, в основном он матовый, кусочек за кусочком снимались с палитры и отдельно наклеивались, ты понимаешь? Мои друзья называют это «ювелиркой от Лаврентьева». Потому что очень кропотливая и очень долгая работа, но зато как она смотрится, как она работает!
А вот, кстати, работа небольшого формата, 30 на 30 сантиметров. Делал ее недели две.
— Это учитывая, что ты быстро работаешь.
— А я быстро пишу, да. Живопись напротив — уже большой размер, там метр на метр.
А вот вроде бы совсем небольшая работа, а весит знаешь сколько? (Снимает картину с гвоздя, даёт подержать, у интервьюера она чуть не выпадает из рук). А все дело в раме. Теперь я знаю, для чего она была нужна, хотя она простояла дома больше 20 лет. Я ее нашел в районе Центрального железнодорожного вокзала. Не знаю, для чего она была предназначена. И я о ней вспомнил, нашел и подумал, что почему бы нет — и сделал для нее специальную работу для рамы. То есть не рама для работы, а работа для рамы, которая весит восемь килограммов.
