Вадик Королев: «Я, как артист, прикован к русскому языку»

— Как восприняли вашу эмиграцию близкие?

— По-разному. В основном, положительно. Кто-то отрицательно, но никаких разборок по этому поводу не было. У нас в семье всегда все были друг за друга. Ничего плохого об этих ребятах сказать не могу — я рос в любви. Моя мама осталась в Подмосковье. Нам друг друга очень не хватает, мы созваниваемся каждый день. С бабушкой, которая в Перми, тоже созваниваемся, но реже. Она ослепла и в силу этого не может пользоваться современными гаджетами. Только когда к ней приезжает моя любимая кузина Женя, они выходят со мной на связь… А часть семьи у меня во Франции. Здесь мои сестры, которые учились во французской школе и знают язык лучше, чем я. И папа мой здесь, мы с ним тоже очень близки.

— В марте 2022 года появилось ваше стихотворение со строчками: «Где мы были эти восемь лет? В оперу ходили, на балет…». Сейчас многие говорят о коллективной ответственности, которую несёт, в том числе, и российская интеллигенция за то, что произошло в России.  Что вы по этому поводу думаете?

— Ну, тут я человек не очень умный, может быть, даже туповатый…Когда я встречаюсь с какими-то более умными товарищами, они мне помогают что-то осознать. Но в целом я в первую очередь художник — человек, склонный скорее к эмоциям и переживаниям, чем к аналитическому мышлению.

Когда я узнал, что есть разница между коллективной ответственностью и коллективной виной, мне стало чуть-чуть легче. И стало чуть-чуть менее стыдно разговаривать с женой в общественном транспорте на русском языке.

Но вообще это очень сложный вопрос. Я совершенно не снимаю с себя ответственность. С другой стороны, я не понимаю, что непосредственно могла бы сделать интеллигенция, чтобы война не началась. Боюсь, что на этом поприще многие из нас оказались бы совершенно бесполезными.

— Вы живёте во Франции — стране, где вопрос отмены русского языка, русской культуры никогда не стоял. А в других странах вы с этим сталкивались?

— Если честно, то нет. Может быть, я просто интроверт-домосед и мало где бываю. Может, это действительно связано с Францией. Хотя во Франции я ведь просто живу, а, например, в Германии у меня концертов или каких-то встреч было намного больше. Но и там ничего подобного я не наблюдал.

— Когда вы уехали из России сразу после начала войны, у вас был план — как жить дальше? Есть ли он сейчас?

— Нет, никакого плана не было. Сейчас какой-то краткосрочный план появляется, потому что нужно же как-то существовать, платить за квартиру… Мир, в любом случае, рухнул, и сейчас нужно что-то сделать, чтобы он не обрушился окончательно. Жить в той привычной системе координат, в которой ты жил до того, невозможно.

Как сказал один мой близкий друг, сейчас надо не сидеть на чемодане, а быть готовым в любой момент уйти куда-то с одним рюкзачком.

Кинуть в него трусы, носки, бутылку воды и идти дальше по миру. Такая вот новая норма.

— Но вы ведь теперь не один, у вас жена (———).

— Да, у меня здесь семья. И, конечно, мы, как обычные люди, думаем о будущем. Я мечтаю о детях, о собаке… Но сейчас главное — мир. Главное, чтобы война остановилась.

— Я смотрю на ваш гастрольный маршрут — Белград, Лондон, Мюнхен, Будва, Будапешт, Париж, Берлин… Все те города, где осели эмигранты из России. Можно ли сказать, что ваша публика уехала вместе с вами? Хватает ли вам этой публики?

— Эта публика не только из России. Это русскоязычная публика из разных стран. Конечно,

сейчас я, как артист, прикован к русскому языку. И, как я недавно себе признался, это будет продолжаться ещё какое-то время. Скорее всего, до конца моей жизни…

Хотя я очень надеюсь, что все-таки овладею еще каким-то языком. Меня очень интересует французский. Пока я просто ужасно на нём говорю. Но, по крайней мере, уже могу употребить по отношению к себе этот глагол — «говорю». Еще недавно я и этого не мог о себе сказать.

Хотя моя жена Лиза считает, что я нормально говорю. Наверное, этот мой перфекционизм связан с тем, что я привык работать со словом и мне становится очень некомфортно, когда я не могу на другом языке максимально четко и точно сформулировать свою мысль. Ой, что-то я сильно отошёл от вашего вопроса… Так вот, про публику. Недавно я осознал, что после отъезда из России я дал концертов больше, чем до отъезда. Другое дело, что вместо тысячи человек, которые в последние годы приходили ко мне на концерты в Москве, теперь приходят 20, 30, 40 человек… 100 человек — вообще вау! Это такие суперкамерные выступления, в формате «квартирника», с минимальной дистанцией между артистом и публикой.

— Вы сейчас выступаете один, остальные члены группы OQJAV остались в России. Какие у вас с ними отношения?

— В наших отношениях ничего не изменилось. Я вообще по натуре существо довольно моногамное, поэтому у меня и мыслей не было о том, чтобы искать ребятам замену. Потому что я их люблю.

— Каково вам выступать в одиночестве, под гитару? 

— Пришлось разучивать гитарные аккорды собственных песен. Раньше я гитару не любил. Всегда мыслил себя как человека, который стоит у микрофонной стойки, чуть-чуть подрыгивает ручками и ножками и поет — и всё. Даже для написания песен гитару использовал очень редко. Обычно напевал текст и мелодию в диктофон, а всю аранжировочную и композиционную часть мы потом делали вместе с ребятами. Выступать одному с гитарой — сначала это была необходимость. Но сейчас я вошёл во вкус и гитару полюбил. Не могу сказать, что я прямо классно владею инструментом, но он теперь намного чаще оказывается в моих руках. Я даже песни стал сочинять, имея в виду гитару, а не просто куда-то в воздух. И все это возвращает меня куда-то в годы моей юности, моего детства, когда папа меня брал в экспедиции. 

— А папа у вас кто?

— Мой папа — геофизик. Мы жили в Перми, и папа постоянно ездил в экспедиции в Предуралье. Когда мне было лет 11, он стал меня брать с собой. А там все — и студенты, и преподаватели — играли на гитаре. Я уже тогда пел, но никаким инструментом не владел. Мои родители считали, что петь и танцевать я и так молодец, а вот навыки самообороны развивать надо, поэтому я ходил на единоборства, хотя никакого интереса к этому делу не имел. Но после этих экспедиций я просто сошел с ума — так мне хотелось научиться играть на гитаре, и в итоге папа нашёл мне преподавателя. Но это была классическая гитара, там надо было играть что-то такое испанское, а это совсем не то, что аккомпанировать себе, исполняя Yesterday. В итоге я прозанимался всего год, освоил какие-то базовые аккорды и на этом мое гитарное образование закончилось. Вот эти аккордами я и пользуюсь до сих пор.

— Мне кажется довольно символичным, что ваше нынешнее творческое состояние приближает вас к жанру авторской песни и непосредственно к фигуре Булата Окуджавы, в честь которого названа ваша группа. Или Булат Шалвович тут не причем?

— Причём, но слишком опосредованно, чтобы его сейчас беспокоить.

У меня сейчас слова «Окуджав» и Окуджава вообще друг к другу никакого отношения не имеют.

Всё-таки это уже очень долго всё длится…  Хотя, знаете, а ведь вы совершенно правы. Действительно символично.

— Может, он вам мстит?

— Только надо понять, за что… Я думаю, что если бы сам Булат Шалвович услышал, что какая-то дерзкая молодёжь собирается поступить вот так с его фамилией, он бы похихикал. Ну не могу я себе представить, чтобы он негативно к этому отнёсся.

— Но наследники-то его были против.

— Против. Это не был разговор типа «Ребята, давайте по-человечески…». Нет, нам на почту написал адвокат семьи, в довольно резких выражениях … Как будто мы собираемся их обокрасть, лишить всех прав. В общем, я тогда себя почувствовал несправедливо обвиненным. Мы посоветовались с юристами и решили название группы изменить, но не фонетически, а графически — зашифровать его. Из восьми букв оставили пять, превратили их в латинские — и получилось OQJAV. Если человек не знает нашего первого названия, то он никогда и не догадается. И вот это название мы уже запатентовали, чтобы нас никто больше не беспокоил.

— Необходимость исполнять песни под гитару изменила ваше присутствие на сцене. Вы теперь не можете, как вы выражаетесь, дрыгать ножками и ручками. Наверное, вам этого сейчас не хватает.

— Не хватает. Я скучаю по этой свободе, потому что танец — это дополнительное средство выразительности. Это мой язык, мой инструмент, ничуть не меньший, чем голос, текст и мелодия. Да, я по нему скучаю, но это перестало быть чем-то краеугольным. Хотя время от времени такие концерты всё-таки происходят. Например, у меня есть проект «Королёв Попова» совместно с Женей Поповой, которая сейчас живет в Черногории. Недавно у нас был концерт в Париже, там я был без гитары и мне удалось наконец чуть-чуть помахать руками.

— Вы иногда и со Славой Тимофеевым (пианистом группы OQJAV) выступаете.

— Чисто энергетически это совершенно разные мероприятия, потому что те песни, которые мы играем со Славой, и те песни, которые я исполняю один, практически не совпадают. Дело в том, что, когда я вошёл во вкус гитарный, я стал писать новые песни. А артисту, конечно, всегда важнее исполнять новые вещи, какого бы качества они ни были.

Я понимаю зрителя, который приходит на концерт любимой группы, а она исполняет не старые хиты, а какой-то ужас современный. И он уходит разочарованный, не понимая, за что он заплатил деньги.

Но сам артист без этого, конечно, не может.

— У вас недавно был концерт с другим Славой — украинским пианистом Ярославом Олейником.

— Мы выступали на фестивале Music Saves the World в Лондоне, и это получилось достаточно случайно. Организаторы предложили мне попробовать спеть с кем-то из местных и стали мониторить тех, кто сейчас живет в Лондоне. Вышли на Славу Олейника. Я сказал, что спрошу у своих ребят, не против ли они. Они сказали — конечно нет, ты же живешь в другой стране и тебе нужно пробовать что-то новое. Сперва Слава приехал ко мне на денек в Париж, мы с ним порепетировали, а потом я приехал за два дня до фестиваля в Лондон и вместо того, чтобы шастать по городу, которого я до этого практически не знал, мы репетировали.

— То, что украинская публика не ходит на концерты русских музыкантов, а украинские музыканты не хотят общаться с русскими музыкантами, — это правда или миф?

— Для меня это миф, но это только исключительно в силу моего личного опыта. Но вот я разговариваю с коллегами и понимаю, что бывает по-разному. Просто я пока еще с этим напрямую не сталкивался.

— В этом году вышел фильм Любови Мульменко «Фрау», в котором вы снимались со своей будущей женой Лизой Янковской. Судя по описанию, это кино про любовь и взаимоотношения. Есть ли в нём какие-то приметы сегодняшней российской жизни? И вообще, возможно ли сейчас в России снимать честное кино про нынешнюю жизнь?

— Думаю, что нет. Либо

нужно говорить совсем уж эзоповым языком. 

Что касается «Фрау», то там Россия какого-то условного довоенного года. Там есть современные гаджеты, но нет ни намёка на  тревожность повестки.

— Если бы вам сейчас предложили сняться в кино в России, вы бы согласились?

— Думаю, что я бы такое предложение отклонил. Во-первых, я не актёр и никогда себя актёром не мыслил. Три моих фильма — это просто три случайности. Хотя говорят, что когда три, то это уже не случайность, а закономерность. Я бы с этим поспорил, потому что все три раза на съемочной площадке чувствовал себя не в своей тарелке. Во-вторых, сейчас люди, занятые в российском кино, должны подписывать пункт договора о том, что в течение какого-то большого промежутка времени с момента начала съёмок и до момента реализации фильма они не вправе высказываться ни на какие политические темы. Такие бумаги подписывают и с актёрами, которые являются медийными лицами, и со всей съёмочной группой.

Получается, что,

подписывая такую бумагу, ты как бы чуть-чуть подписываешь контракт с дьяволом. То есть, ты сам обрубаешь себе руки личности и гражданина.

Я ни в коем случае не осуждаю актеров, которые это делают. Вообще осуждать — это не по моей части. Каждый поступает по себе…

— Но ведь мир сейчас так резко разделился на черное и белое, добро и зло.

— Меня совсем не интересуют громкие слова и большие идеи. Меня интересует только человек и человечность. Мы все люди сложные, сомневающиеся.

Есть большие гири, примерно равнозначные — добро и зло. А есть маленькая однограммовая гирька, которая в какой-то момент тебе хоп — и по лбу. И так в каждом поступке.

Поэтому мы всё время должны быть внимательны именно к этой гирьке.

— Последний вопрос, самый лёгкий. Что стало с тем медиатором, который бросил в зал гитарист группы Scorpions, а вы поймали?

— Я его через какое-то время подарил другу, который, собственно, и инициировал наш поход на тот концерт. Это был мой лучший друг, к сожалению, он уже ушёл. Я решил подарить ему этот медиатор, потому что понимал, что он любит Scorpions больше, чем я. Но это произошло не сразу, а примерно через полгода после концерта. То есть, мне потребовалось время, чтобы это осознать. Это был процесс…