— Если я не ошибаюсь, это первая постановка античной трагедии на сцене Даугавпилсского театра. А на Западе часто ставят древнегреческие трагедии?
— Конечно. Это неотъемлемая часть мировой драматургии. Бывают приливы, когда к античности обращаются чаще, бывают и отливы. И ведь так называемая новая французская трагедия — Корнель, Расин — выросла из античности, и Шекспир тоже.
Давно в московском драматическом театре имени Пушкина, еще при Романе Козаке, я играла Федру, но в основе была не греческая трагедия, а произведение Цветаевой. Позже в одной из академий Франции я ставила «Троянок» Еврипида, ставила и другие произведения на античном материале.
— Как взаимодействуют Еврипид и латгальский язык? Вам трудно работать?
— Сложности в театре существуют только для того, чтобы расти. Театр — это искусство компромисса, сложности надо преодолевать, а не делать поводом для кризиса. Я в какой-то момент поняла — всё зависит от нас, как решишь, так и будет. Я вот решила быть счастливой.
Когда мой друг Херберт Лаукштейнс сказал мне, что в Даугавпилсском театре работают на четырех языках, я сразу очень заинтересовалась. И
это моя не первая такая сумасшедшая работа на языке, который я не понимаю,
уже был опыт, например, в Бразилии. Существует филология — любовь к слову. Значит, латгальский язык любили, создавали; он достоин встречи с великой античной культурой. Когда Олег предложил ставить на латгальском, я сказала, что мне очень интересно, я очень хочу. Происходит открытие новой культуры, нового мира. И я понимаю через ребят — носителей латгальского языка, что мы все одинаковые, у нас одинаковые проблемы. Нет никаких ментальных, интеллектуальных, психологических трудностей — только технические: я не говорю по-латгальски.
— Я перефразирую Шекспира. У него в «Гамлете»: «Что он Гекубе, что ему Гекуба…». Что мы Гекубе и что Гекуба? Почему сейчас вы обратились к этому материалу? Можно ли говорить о его особой актуальности?
— Гекуба, конечно, вне времени, она где-то там в космосе. Но обращение к любой пьесе из мирового драматургического арсенала диктуется какими-то подсознательными, но идущими от сознания сигналами, и, безусловно, сегодняшняя ситуация важна. Я вообще-то Олегу предложила три пьесы, и выбор неслучайно пал на «Гекубу». Через Гекубу мы стараемся заглянуть в бездну и видим, что
Еврипид задавал те же вопросы, что и сейчас мы задаем. Всё крайне актуально.
Человечество — угол латгальский, Латвия, Европа, Америка, мир, планета Земля — все мы в таком состоянии распада сейчас находимся, в упадке. Но мы же понимаем, что собирание тоже наступит, нужна мотивация для строительства, а что строить будем — еще не знаем… И Гекуба тоже не знает. Ее цивилизация пала, троянцы не проиграли войну, греки их обманули и выкорчевали изнутри…
При этом не хочется так грубо притягивать «Гекубу» к современности, хочется проводить и проводить параллели…
Тут всё совпало — и латгальский язык, немного вымирающий, и Латвия, и Европа, и война. Зачем человек пришел на Землю — что мы все значим 15 ноября 2025 года (день премьеры — LSM+), что скажем людям, что оставим детям…
— Гекуба темная или светлая? Ее путь — движение вверх или вниз? Месть ее не разрушает?
— Вверх. Но двигаться вверх невозможно без падений. У Гекубы всё было — она была матерью многих прекрасных детей, она царица богатой процветающей цивилизации. Она умная, красивая, счастливая. Греки пришли с войной, всё разрушили и отняли. Гекуба — падшая царица, и у нее не то, чтобы там что-то внутри стало подгнивать, нет, она упала с Эвереста. По мифу она превращается в собаку со светящимися глазами, служит Гекате — помогает странникам в ночи. Она через всё прошла.
Как было у короля Лира? Он владел всем материальным, всё потерял, а в конце обрел именно то, что надо человеку — понимание, видение того, что такое человек. Ничего материального у него не осталось, но он всё обрел.
Гекуба выполняет долг.
Вообще знаете, о чём пьеса? Она о сострадании и о том, что близкий человек, друг, может оказаться врагом, а тот, кого ты держишь за врага, обладает состраданием и является потенциальным другом.
Чтобы всё это понять, нужно пройти внутренний путь.
Мы можем понять горе, разруху другого человека через свой опыт. Вот Агамемнон потерял дочь Ифигению, пожертвовал ее, чтобы боги даровали попутный ветер до Трои. И он видит жертвоприношение Поликсены, дочери Гекубы, и понимает его бессмысленность — война закончилась, а жертвы продолжаются. Агамемнон пропитывается состраданием и приходит дать Гекубе свободу.
Еврипид взял женщин, самых бесправных и униженных, чтобы выстраивать на них сюжет.
Если продолжать отнимать у женщин детей, продолжать их бессмысленно убивать, наступит возмездие. И воскресает из пепла ветхая Гекуба, чтобы молодые поняли: война — бессмысленность, никто никогда войны не выигрывал, нет героизма и нет вообще никаких идей, которые выше человеческой жизни. Гекуба забирает детей Полиместора, чтобы он понял, каково это — потерять ребенка. Иначе не достучаться, ибо вокруг царит , и словами ничего не добиться. Только — войти, как хирург скальпелем, в ту зону равнодушия, причинить боль. И Гекуба Полиместора оставляет живым, ослепляет и всаживает боль через убийство его детей.
Она заканчивает спираль своего поколения. А что молодые, другое поколение? Им надо преподать школу жизни, и Гекуба становится философом, вырастает до философа.
— Давайте вынырнем из «Гекубы». Вы впервые работаете в Латвии. Раньше бывали в здешних местах, есть какой-то латвийский опыт?
— В ГИТИСе было много народу из Латвии. Сейчас в Риге работает Сережа Голомазов (режиссер, руководитель труппы по художественным вопросам Рижского русского театра имени Михаила Чехова — LSM+). В Лиепайском театре я два года разрабатывала Метерлинка, но потом Херберт оставил пост директора, и эта постановка не состоялась. Да, получается, что будет первая премьера. Но профессиональных друзей у меня в Латвии много, Латвия мне не чужая, но так долго, как сейчас, я здесь никогда не была — с 16 августа нахожусь в Даугавпилсе.
— По городу походили, на людей посмотрели. С вашей точки зрения, мы какие?
— Какие вы? Такие же, как и все другие. Я приехала и сразу пошла смотреть вашу Храмовую горку (место, где рядом друг с другом расположены действующие католический, лютеранский, православный и старообрядческий храмы — LSM+), мне это очень интересно.
Мне кажется, у вас невероятный потенциал, но вы им не пользуетесь. Потенциал — в сожительстве этих вер.
— У нас еще и синагога есть, она тоже не памятник, она работает…
— Пять уже. Это просто невероятно. И если отнестись по-хозяйски, то тут могло бы быть такое богатство… Взращивать это надо, взаимообогащаться друг от друга. Но люди везде странные — кучкуются, проводят какие-то границы, красные линии, и сами от этого страдают. Я много лет по собственному выбору живу в Европе — долго жила в Мюнхене и Берлине, теперь — в Валансьене на севере Франции; езжу по миру и очень люблю пограничные города. У меня рядом Бельгия, Нидерланды, до Германии два часа — я это обожаю.
— К сожалению, наши ближайшие соседи сейчас закрыты…
— К огромному сожалению. Когда соседи закрываются, это всегда плохо. Повторюсь — у вас огромный потенциал, вы можете стать брендом. Даже название — Даугавпилс, а больше половины — русские…
— Даугавпилсский театр, он какой?
— Все театры разные. Я ведь перед тем, как приехать сюда ставить «Гекубу», тут три дня провела, Олег мне театр показал. Театр — семья. Я немного знаю историю вашего театра, и я восхищаюсь тем, что удалось построить. Вопрос не в том, чего нет, а в том, исходя из каких возможностей удалось построить то, что есть. Из ничего ведь построили, сделали огромное дело. Ваш театр живет с таким бюджетом… Я вижу, как публика любит театр, залы полные…
— Вы очень давно уехали из России. Отъезд как-то был связан с политикой?
— Я дитя 90-х. Уехала из России на гастроли — нас купило французское агентство, мы тогда играли два спектакля, один из них «Клоп» по Маяковскому в постановке Олега Кудряшова. Этот спектакль — символ 90-х. Я работала в театре советской армии, художественным руководителем труппы был мой педагог Леонид Ефимович Хейфец, и мы всё время ездили.
Так получилось, что в Мюнхене или уволилась, или заболела педагог по системе Станиславского, и меня попросили заменить ее. Пришлось буквально впрыгнуть. Но в Россию я регулярно приезжала, долго сотрудничала с фестивалем Чехова в Москве. Я участвовала во французско-российских проектах как продюсер и актриса.
В 2012 году по личным причинам я ушла из театра, углубилась в театральную педагогику в Европейском театральном институте. Его возглавлял ученик Марии Осиповны Кнебель — он учился у нее в 60-х годах, я же — в 80-х.
В пандемию я разрабатывала проект с ГИТИСом, с моим любимым педагогом, уже упомянутым Олегом Львовичем Кудряшовым, воспитавшим целую плеяду звезд. Мы хотели в Валансьене открыть филиал ГИТИСа, назвать его именем Марии Осиповны Кнебель. Уже шли телемосты, из-за ковида не могли приехать, но много работали. И — в феврале 2022-го — война. Французское правительство стало сворачивать сотрудничество с Россией.
— Вы столкнулись с так называемой отменой русской культуры?
— Нет! Да, совместные проекты заглохли: денег не дают, визы получить трудно, массовое народное лобби — Россия — агрессор. Но! Достоевского меньше читать не стали — наоборот; слушать Мусоргского, Чайковского и других тоже меньше не стали, тоже наоборот.
Ко мне, я ведь русская, был такой нежный посыл и очень осторожное отношение. И никакой агрессии.
Весной 2022 года, когда война уже шла, мы студентам выдавали дипломы, и у нас есть традиция совместных выступлений — педагогов и студентов. Я читала на русском отрывок из «Полтавы» Пушкина, а стихи и дневник Леси Украинки по-украински. Аплодисменты. В университетской среде — сочувствие, очень аккуратное отношение.
А вот среди эмигрантов начались междоусобицы.
И стычки, и оскорбления. Но на это, я считаю, никак нельзя ровняться, это можно лишь учитывать. Эти люди мир не меняют, они только приспосабливаются. Они ничего не решают и сползают в популизм, усиливающий конфликт. Люди повернулись своей не лучшей стороной, мне же интересно разворачивать человека его лучшей стороной.
Шок был. Как плитой прибили — шоковый год.
— Старые контакты сохранились?
— Много друзей я потеряла, но и обрела немало новых людей. Казалось, вот он точно должен быть националистом, шовинистом и т. д. А он вдруг говорит совсем другие вещи… Тот же, на кого рассчитывал, начинает такое нести…
Война — это ситечко, это проверка на вшивость.
Ты не в Москве, не в Киеве, ты во Франции. У тебя французская страховка, дети ходят во французскую школу, но всё равно — надо плеснуть ненависти. Было такое. Но мне везет — я всегда в жизни встречаю настоящих людей — глыбы, на них можно ровняться. Разочарований, впрочем, тоже хватало…
— Для вас возможно возвращение в Россию?
— Я надеюсь, что когда-нибудь приеду на могилку матери и отца. Работать я в России не буду. Никаких иллюзий по этому поводу у меня нет. Я сознательно уехала в 90-ые годы, я хотела быть свободным человеком и жить в Европе. Это мой выбор.
И я изначально европейский человек — мама и папа — казаки, жившие на границе России, Украины, Польши. Очаг, где всё бурлило. Потом они из-за страшного голода уехали на Урал, родили меня и, когда мне было два года, переехали в Сибирь. Я училась в Ярославле в музыкальном институте, бросила его и поехала в Москву, к Марии Осиповне Кнебель. В Москве я была иностранкой — говорили, откуда ты такая… Я никогда не была москвичкой, я там училась и работала. Получила профессию в Москве, но мое профессиональное становление произошло в Европе, режиссером я стала у немцев. Мой муж — француз, я постоянно гастролировала в Швейцарии, Италии — я увидела мир.
Я никогда в жизни не вернусь в Москву, но я также никогда в жизни не откажусь от России — казаков, Сибири и т. д. Мою Россию у меня никто не заберет.
Национализм, шовинизм, фашизм — везде одинаковы, любой национальности. Они в Даугавпилсе такие же, как во французских деревнях, только язык другой.
— Вы готовы как-то прокомментировать ситуацию с русским языком и русской культурой в Латвии? Думаю, вам многое известно…
— Тут в Латвии такой подростковый возраст сейчас…
— Что-то он затянулся…
— Иногда он затягивается. Всё это неново. Восточные немцы после войны ненавидели русский язык, потом всё стало меняться. А когда рухнула Берлинская стена: «Ой, почему мы русский не учили? Могли бы Достоевского в оригинале читать…» Я иду по Фландрии, говорю по-французски. Мне фламандцы на французском отвечать не хотят, а по-английски готовы… Здесь болезненное общество. Я уже раньше сказала — люди сами себе проводят границы. Латыши нацелены на Европу и отторгают всё русское, но ведь Россия — сосед. Да, не нравится власть там, но ведь здешние русские другие, они не виноваты.
Я думаю, надо местным русским подождать. Больно, понимаю. Надо всем расширять ментальные границы — и русским, и латышам, и латгальцам.
Нужно идти на соединение и взаимное обогащение друг другом, а не красные линии чертить.
В конце «Гекубы» великие троянки превращаются в беженцев. И я прочитала — сегодня в мире 123 миллиона беженцев. Можете представить? Мы же сидим и думаем — беженцы — это плохо или хорошо…
Нужна политическая воля, чтобы жить вместе и уважать друг друга.
Любить не заставляем, уважать же можно и заставить. Немцы после войны начали восстановление не с магазинов, а с театра. Они понимали — нужно пробиваться в менталитет, вырубать кровожадную эйфорию. Как мы можем думать о Европе, унижая у себя дома не такого, как сам?!
Демократия — как сад: есть четыре времени года, и в каждое за садом надо ухаживать — сажать, разгребать, убирать. С демократией так же — работа есть у каждого поколения, демократия ведь меняет циклы. И в Латвии нужно строить общество не по латвийским, а по общедемократическим законам.
