Прочитать и послушать интервью на латшыском языке можно здесь
Как борьба с несправедливостью
— Наверное, многие скажут, что для этого нужна особая мотивация, «птицы в голове» или полное равнодушие к своей жизни и здоровью, чтобы на свою голову купить машину скорой помощи и отправиться эвакуировать людей с фронта в Украине. Прежде чем начнем говорить непосредственно о скорой помощи и эвакуации, сначала расскажи главное, что нам о тебе следует знать.
— Для меня это как борьба с несправедливостью — с тем, что причиняют зло и кто-то страдает.
— Как начался твой путь помощи Украине и что за это время ты сделал?
— Он начался примерно на второй неделе войны. Сидел дома и почувствовал, что должен туда поехать.
— Мы говорим о 2022 году?
— Да, смотрел в паспорт — я уже 13 марта был в Киеве. Тогда вместе с другом купил машину и услышал, что из Польши многие возят людей в Латвию и дальше по Европе. А мне хотелось ехать внутрь, потому что после увиденных новостных репортажей хотелось как можно скорее вывезти оттуда мам с детьми. Тогда сразу же туда и попал, и проездил где-то полтора месяца. В основном возил из пригородов Киева в Польшу. Из Польши дальше уже другие люди эвакуировали. Так все и началось.
— За свои деньги или друзья скинулись?
— Конечно, друзья тоже очень помогли. Скидывались и ездили. В одну сторону вез гуманитарную помощь — все из Польши, что мне давали фонды и церкви. Обратно вез людей.
— Это длилось полтора месяца? Что дальше?
— Полтора, потом две недели дома, потом снова обратно. Немного оставил без внимания работу и все время туда ездил. Очень регулярно — две-три недели в Украине, одну неделю в Латвии. И так долгое время. Был период, когда не ездил, потом снова ездил. В итоге я всю Украину исколесил. Потом уже эвакуации людей не стало. Начались поставки машин, дела с дронами и много чего еще. Потом была бахмутская история, куда я возил еду и другие вещи людям, которые до последнего не хотели уезжать. Возил лекарства, очень много всего.
— Но ты это обычно делал один или в составе какой-то группы?
— Большую часть — один, но я все время дружил с несколькими фондами. Они знают меня, я — их. В начале войны мы кооперировались. Например, когда у меня машина была загружена только наполовину, они добавляли еду, одежду, другие вещи. Так и подружились, но сам я по-настоящему в составе какого-то фонда не был.
— Почему так?
— Бюрократия, правила — мне это не очень. И чисто практически — я знаю всех, кому передаю помощь. Это не так, что какой-то бригаде или крупному подразделению. Я передаю конкретным людям. От этого ощущение более приятное, правильное.
— И безопаснее, наверное, тоже.
— Да, знаю, что у фондов иногда случается мошенничество или похожие вещи. У меня такого опыта вообще не было.
— Как ты познакомился с этими людьми? Просто в быту знакомился все с новыми и новыми людьми, а потом уже решал, кому помогать?
— Да, так все и началось — я хотел попасть туда внутрь. Никто не хотел меня принять, но дали номер одной церкви, где сказали: если хочешь — езжай, и от них дальше пошла цепочка. Связи формируются постоянно. Запросов гораздо больше, чем можно обеспечить. Но я уже привык оценивать, что могу на себя взять, а что — нет.
— Вопрос о фондах — и западных, и в самой Украине. У них свои методы работы, специализации, а есть такие индивидуалисты, как ты. Вы закрываете небольшие потребности, которые большие фонды, возможно, не замечают или к ним не подключаются? Какую ты видишь роль индивидуальных волонтеров?
— У фондов иногда есть критерии и условия, которых нет, если работаешь индивидуально. Например, в регистрации машин. С авто вообще сложно — человек может попросить машину для своей части, ты ее привозишь, а в итоге она к этому человеку не попадает, потому что часть решила, что, может быть, кому-то другому она положена. В нашем случае авто попадает прямо в руки той части или того человека, с кем договорились.
— А как это с другой стороны, например, если я обычный жертвователь, просто хочу помочь Украине, толком не знаю, кому жертвовать и никого в Украине не знаю? Фонды во мне вызывают доверие. Или наоборот — если они запятнались, то нет. А как с индивидуалами? Полагаю, ты не можешь все время делать это только за свои деньги, нужна и поддержка окружающих. Значит, мне как потенциальному жертвователю надо сперва узнать тебя или твои дела, чтобы доверить тебе свою машину, средства или что-то еще. Как это работает с этой стороны?
— Я не ищу людей, перед которыми мне нужно что-то доказывать. В основном сотрудничаю с нынешними друзьями. Они в общем знают эти дела.
Больше всего помогают один друг с братом. Когда нужно срочно или большие суммы, например, для покупки машины скорой помощи — они тоже помогли. Они знают, о чем речь. А так — специально никого не ищу, необходимости нет.
— Это интересно, потому что фонды очень активно публикуют разные материалы, чтобы формировать доверие. А ты, в свою очередь, выбрал другой стиль — и в нашем разговоре не раскрывать свою фамилию и просишь не публиковать свои фотографии. Ты говоришь, что было бы гораздо лучше, если люди не знали твою личность. Так проще. Почему?
— Фондам нужно искать. К тому же у фондов появляются новые проекты и так далее. Я не хочу клянчить. У меня есть своя жизнь, занятия. Когда хочу индивидуально что-то кому-то сообщить, я это делаю, но нет желания, чтобы это было публично. Соответственно, если я не бегаю, не выпрашиваю у всех, то от этого больше толку, чем если постоянно у кого-то что-то просить.
— Хорошо, тогда поговорим теперь о твоем последнем участии в эвакуации военных со стабилизационных пунктов в больницы. Я уже в начале беседы упомянул, что ты сам купил машину «скорой помощи» и отправился в Украину эвакуировать людей. Расскажи, как ты пришел к этой идее и что это означает в реальной жизни?
— Довольно просто пришло в голову, потому что, видишь, занятия с начала войны все время меняются. В какой-то момент становится немного скучно, однообразно. Тогда думаешь, что еще сделать. И пришла именно такая идея — скорая помощь. Поговорил с фондом Ganta, нет ли у них мыслей, в какую сторону можно ехать? Я и сам мог бы наугад ехать, как в начале войны, когда был там как индивидуальный турист — ищешь, где сложно, и решаешь ситуацию. Так и в этом случае с «скорой» была мысль, но фонд посоветовал контакты, к которым я и поехал. Поговорил с госпиталем, согласовали это все с координаторами. До этого в Германии купили машину скорой помощи. Потом я немного больше подучил медицину, знания парамедика. Оснастили машину и отправился туда. Месяц проездил. Условия там очень разные и меняющиеся. Нет одинаковых ни мест, ни травм — может быть много крови, а может не быть вовсе. Иногда просто сидячий человек, визуально ничего не скажешь, но контузия.
— Расскажи конкретно, чем занимаешься. Ты вывозишь из стабилизационных пунктов раненых дальше в больницы?
— Да, это именно стабилизационные пункты.
— Что это такое? Это у фронта, если правильно понимаю.
— Да. Пункты разные — одни ближе к линии фронта, другие дальше. Есть такие, где просто стоит машина, куда собирают раненых и немного стабилизируют их состояние. Дальше или военные сами везут до более стабильного пункта или госпиталя и тогда забираем такие, как мы, или могут сразу позвать нас к раненым, потому что у военных в тот момент перегруз.
Выполняя эти задачи, никогда не знаешь, в какой момент где и как ты будешь нужен.
Но мои контакты даны координаторам и еще лично некоторым медикам, которые работают на линии фронта. Они могут позвать меня, и тогда я везу раненых или в другие стабилизационные пункты, или чаще всего — в больницу, госпиталь. Есть и более легкая работа, когда нужно перевезти человека в крупный город, где ему предстоит реабилитация или операция.
— Насколько близко к линии фронта тебе приходится быть? 15–20 километров уже считаются очень опасной зоной, учитывая дроны и подобные угрозы.
— Плюс-минус пять километров — это примерно самое близкое, но зона угрозы дронов — около 20 километров. Там я практически все время нахожусь.
— Украинская боевая медик Сармите Цируле, хорошо известная в Латвии и тоже участвующая в эвакуации раненых, совсем недавно в интервью журналистке Латвийского телевидения Айе Кинце сказала, что из-за большой угрозы дронов «каждая эвакуация может быть последней». Каков твой опыт и взгляд на это?
— Ну, когда близко к линии, конечно, да, так и получается.
— Что у тебя в голове, когда ты отправляешься на эвакуационные миссии? Как ты сам говоришь — согласен с Сармите, что каждый раз может быть последним. Полагаю, у многих вопрос: почему одному парню из Латвии с купленной им самим машиной скорой помощи нужно так рисковать и испытывать судьбу? Там ведь есть военные, которые могли бы это делать.
— Если дрон врезается в машину, разницы больше нет: внутри сидит обученный военный человек или мы, потому что в тот момент выполняем одну функцию — эвакуируем раненого.
Если нас там не будет, то, возможно, больше людей погибнет. Поэтому мы работаем, чтобы меньше раненых умирало.
— Перед тем как выезжать на очередную миссию к стабилизационному пункту у линии фронта, ты звонишь родным, крестишься, ругаешься? Есть какие-то ритуалы, подкрепленные суевериями?
— У меня нет никаких ритуалов, это немного азарт. Довольно многие делают это ради адреналина. Просто прикрываемся тем, что мы там спасаем людей.
Часть мотивации в том, что нам просто нравится это делать и быть в таких условиях, но классно, что мы одновременно делаем доброе дело.
Знаю и то, что мои друзья по церкви молятся за меня. Это тоже меня успокаивает.
— У тебя есть военный опыт?
— Нет, нет.
— Спрашиваю потому, что много слышал от военных, которые были в зонах боев, именно об этом адреналине, который ты упомянул, — они идут на миссии за адреналином, который больше нигде не получишь, и становятся фактически зависимыми, несмотря на опасность. Адреналин нужен так сильно, что готов рисковать, чтобы снова его получить. Ты, по сути, говоришь мне что-то похожее.
— Что-то похожее есть, да. Но мне кажется, что и мирная жизнь потом гораздо приятнее, если я там получил адреналин. Когда периодически бываю в Украине, жизнь здесь, в Латвии, кажется намного красивее, становишься терпимее к другим.
Так я получаю и дозу безумия, и дозу спокойствия, и в итоге есть баланс.
И отношение к другим людям тоже меняется. Если сравнить с той покорностью, которая нужна в Украине, в Латвии мы избирательны.
Едет туда, куда другие не рискуют
— Расскажи про эвакуацию пострадавших — в чьем подчинении ты находишься, у кого нужно просить разрешения? Как ты узнаешь, куда тебе ехать — ты звонишь или тебе звонят? Как ежедневная логистика происходит?
— Попробую так поверхностно, чтобы не слишком подробно. Мне не нравится быть в чьем-то подчинении. Это похоже на историю с фондами.
— Да, но, находясь в зоне боев, ты наверняка не можешь свободно ездить туда-сюда. Нужно получать разрешения и подобные вещи.
— Знаешь, когда ты совсем близко к линии фронта, всем там довольно все равно, потому что каждый думает о своей жизни, о своих задачах. Тебя как будто не замечают.
Попасть в фронтовую зону иногда сложнее, но есть разные способы туда пройти.
Мой проект не в жестком подчинении. Мы работаем в сотрудничестве с координаторами, все нас знают. И вообще машины скорой помощи просто так там не ездят. Нас со временем начинают узнавать, и в итоге пост просто машет рукой. Не на экскурсию же кто-то приехал.
— Призыв забрать раненых приходит из этих стабилизационных пунктов?
— И из стабилизационных пунктов, и от частных медиков, это может быть и звонок из воронки под деревом, и от координаторов. Они знают, что я доступен. Знают, сколько у меня мест в машине, что я могу, а что — нет.
— Сколько таких, как ты, — индивидуалов и разных организаций? Встречаешься ли с теми, кто выполняет похожие задачи?
— На участке линии фронта, где мы работаем, других индивидуалов я не знаю. Есть крупные фонды, Красный Крест, украинские организации, еще одного американского парня знаю. Его, можно сказать, тоже можно назвать индивидуалом. Он создал фонд TacMed. У них куча машин. Он сам координатор и медик, но он все время живет там. Других таких индивидуалов… не знаю, из Латвии тоже никого не знаю.
Линия фронта длинная, возможно, где-то еще есть.
— Из написанного фондом Ganta понимаю, что ты ездишь и туда, куда большие организации уже не ездят. Туда, где особенно опасно.
— Да, в этом и разница — у нас свободная форма, выбор каждого водителя. Есть фонды, которые не хотят туда ехать. Часть медиков и водителей у фондов — на зарплате, и они относятся к этому как к оплачиваемой работе, поэтому избегают разных мест. А мы энтузиасты и бежим, куда хотим. Ну, некоторые немного даже отважничают. [Смеется]
Знаешь как — нужно быть полезными. Нужен баланс. Но ограничений у нас нет.
Координатор предупреждает, если обстоятельства слишком серьезные. Водители, которые там дольше, сами хорошо понимают, где опасно, где нет, и могут отказаться ехать. Я, правда, случаев отказа не знаю.
Знаю скорее чрезмерно рискованные варианты, которых можно было избежать, когда можно было поехать другим путем. Но чтобы водитель из Латвии отказывался куда-то ехать — такого не знаю.
— Ты сам отказывался куда-то ехать?
— Нет. Украинские медики мне иногда говорят, что кое-какие вещи делать не стоило. Нужно слушаться местных и военных медиков. На одном адреналине тоже не проживешь. Лучше делать это все подольше, чем чтобы все закончилось, правда?
— Бывало ли, что тебе внезапно приходилось становиться медиком? Или ты только ведешь машину?
— Случаются какие-то мелочи, как и в Латвии могут быть, но чтобы выполнять задачи военного медика — накладывать повязки и все прочее — такого не было. Но знаешь, никогда нельзя предсказать, как будет — рядом могут быть взрывы. Ко мне подходили люди, просили медицинской помощи, но если что-то сложнее, например, с сердцем, тогда я говорю, что я только водитель. Но у нас у всех всегда с собой тактические аптечки.
— В машине только ты и раненые, или медик тоже едет?
— Очень редко, в основном только раненые, они более-менее стабильны. Правда, есть медики, которые хотят ехать вместе, поэтому появилась мысль оснастить машину и устройствами, которые нужны, чтобы по дороге «обработать» этого человека. Все это еще, возможно, будет.
— Больницы, куда везут раненых, могут быть очень разными. Где раненому больше повезет, если так можно сказать, — если его отвезут в военный госпиталь или в гражданскую больницу?
— Конечно, в гражданскую. В гражданской, по моему опыту, очень хорошее отношение к военным. Когда мы их привозим, для них есть приоритет в очереди. Военные госпитали не так хорошо оснащены, выполняют первичные функции — останавливают кровотечение, делают быструю ампутацию.
В гражданской больнице ухаживают больше, в военном госпитале врачи суровые.
— Украинский благотворительный фонд Elohim, с которым сотрудничает в Латвии Ganta, недавно написал, что в рамках этой добровольной миссии за два месяца эвакуированы 319 раненых военных. Это все вывезенные тобой? Или вас несколько человек из Латвии, кто делает эту работу?
— Часть мои. У меня в первый месяц было 51 раненый. Потом мы все развили, и появился отважный парень Роберт (Горецкис), и он вывез всех остальных, но число растет с каждым днем.
Призывают записываться водителей-добровольцев
— Понимаю, что ты начал вывоз раненых из прифронтовых территорий, а затем фонд Ganta подключился к этой инициативе, увидев реальный результат. Сейчас они уже призывают любого желающего отправиться минимум на 30 дней в эвакуационные миссии. Каково было бы твое послание людям, которые тебя слушают, понимают оставленный тобой след и реальные дела?
— Роберта, как отважного парня я упомянул, в хорошем смысле, потому что там не нужны люди, готовые умереть. Важно, чтобы был здравый смысл.
Кроме того, что умеешь водить машину и хочешь сделать что-то хорошее, каких-то особых качеств не очень-то и требуется.
Сейчас там ездят двое и еще на двух машинах, в конце месяца их сменят новые люди. Повторно поедет Роберт и еще один парень Рудолфс. Такая мысль — меняться каждый месяц. Фонд Ganta обеспечивает смену людей, чтобы было удобно, чтобы они вовремя вернулись домой на машине и все. Если получится, мысль в том, чтобы все расширить, чтобы больше [пострадавших] можно было эвакуировать. Возможно, взять более широкий участок линии фронта, который мы можем обслуживать. Я взялся сейчас руководить этим проектом.
— У тебя просто очень большой опыт на месте.
— Да, и легкая коммуникация с местными. Как-то это получается, да. И важно заботиться обо всех участниках, которые хотят участвовать.
— Кому, на твой взгляд, это будет по силам, а кому, возможно, уже с самого начала стоит забыть о такой возможности?
— Если есть мысль, ощущение, что хочешь что-то подобное делать, пусть связываются с фондом Ganta, который расскажет о возможностях, условиях. Обязательно заранее все обсудить дома, чтобы не было конфликтов и сильных переживаний. Именно с этого и стоит начать — поговорить с близкими. Вместе мы сможем сделать больше.
— Каков твой быт вне тех моментов, когда ты делаешь эти поездки на стабилизационные пункты?
— Сейчас ищем свою точку, то есть базу, потому что там, где живут наши люди, по-моему, не так безопасно. Например, это могла бы быть частная усадьба, где машины стояли бы или где их можно было бы отремонтировать. Я хочу, чтобы водители могли отдохнуть, выспаться, принять душ и так далее. Дистанцию от фронта тоже обязательно соблюдаем. Чтобы отдых был адекватным, потому что «сгореть» очень легко, особенно людям без опыта — сразу быть вблизи фронта, где вообще нет тишины. Поэтому важно, чтобы было место, где жить, ночевать, поесть, и чтобы оно было относительно спокойным и нормальным.
— Если приезжает человек без опыта, вы обучаете его или объясняете, чего ожидать?
— Да, конечно. Как минимум вместе проезжаем все маршруты, обсуждаем все нюансы, что может случиться, а что — нет. И только потом человек, приехавший из Латвии, садится за руль и начинает делать эту работу.
— Нужно ли учить украинский язык или достаточно сказать, что ты из Латвии, и тогда можно говорить и по-русски, и по-английски, и на других языках?
— С английским у украинцев туговато, но русскоязычия вполне достаточно. Если вообще по-русски не говоришь, будет трудно, но самое важное — чтобы было желание.
— Когда говоришь, что ты из Латвии, это открывает тебе ворота на постах, которые иначе могли бы не открыться?
— Если говоришь, что ты доброволец из Латвии, это часто многое открывает. Если ты за рулем скорой помощи, тогда еще больше все открывается. Они понимают, что ты приехал не «дела двигать», а помогать.
— Каковы отношения армии и добровольцев в целом? Сильно ли они зависят от конкретного командира?
— Есть классные командиры, есть и не такие классные, но это уже человеческий аспект. В целом отношения хорошие. В отношении меня я слышал только хорошее. Иногда можно с ними поговорить на более громком тоне — тогда «доходит» лучше, но в целом все ок.
Лакомая цель
— Хотелось бы спросить о дронах. В последние месяцы мы много слышим, как дроны захватили линию фронта, что машины не могут проехать, не став сразу целью. Мы видим фотографии с сетями над дорогами — это прямо у фронта? Как это выглядит с твоей точки зрения — когда приближаешься к линии фронта, все время смотришь в небо? Что делаешь, если замечаешь дрон? Можно ли вообще заметить дроны?
— Сети появляются примерно за 20 километров до линии фронта. Чем ближе едешь, тем больше дорог так оборудовано. Это важнейшие дороги, где движение происходит часто. Сети хоть как-то обеспечивают безопасность, но не на сто процентов. Многим дронам тогда нужно работать, чтобы взорвать какую-то часть этого участка. Дроны все же активнее ближе к линии фронта, например, в 5-километровой полосе, а не дальше — в 5–10-километровой, потому что именно там враг активнее, более сосредоточен и опаснее. Если находишься дальше, скажем, в 15–20 километрах от линии, вероятность, что дрон долетит до твоей машины и взорвет ее, по-моему, меньше, потому что есть чем заняться в ближней зоне. Ему еще нужно перелететь все эти километры.
Про смотреть в небо — да, смотрю, но большой пользы в этом мало, потому что не спрячешься.
У меня и нет такого суперопыта, чтобы уметь отличать дроны и на ходу сказать, есть ли там заряд или нет. Если дрон замечаешь над дорогой, когда едешь на машине, ты с ним ничего не сделаешь. Просто надеюсь, что у него нет взрывчатки и что я ему не буду интересен.
— Твоя машина издалека узнаваема как скорая помощь?
— Да, у наших яркая раскраска.
Мы — вторая по желанности цель, если есть желание что-то взорвать.
Сначала взорвут машину в военной расцветке, второй будет скорая помощь и только третьей — гражданская машина. Мы в списке того, что хотят взрывать, потому что внутри, вероятно, 3–4 военных. Им выгодно это взорвать.
Какая-то мораль, что это медики, вообще не существует.
— Но тогда почему вы не красите их под гражданские?
— Видишь, есть и преимущество, когда везешь в больницу. Это следует знать и тем, кто запишется водить — чаще всего это не езда по грунтовке или лесным дорогам. Сейчас большая часть эвакуаций — в крупные больницы, не так близко к фронту.
Чтобы никто не испугался — поездки близко к боям — это конкретные случаи и тоже по выбору.
Двигаясь дальше 30 километров от линии фронта и когда тебе нужно ехать 100 километров в противоположную сторону, выгодно, что машина окрашена, есть маячки, сигналы и так далее. Все можно сделать быстрее. Если машина будет покрашена в военные цвета, будет гораздо медленнее. В гражданской раскраске — еще медленнее. В обычном городе быстрее всего — скорая помощь, потом — военная техника и третьей — гражданская.
— Как ты видишь сейчас отношение к жизни или к окончанию войны, если говорить с людьми в Украине — у фронта, в больницах и в быту?
— Они не сдаются и продолжают. У них нет выхода, они уже не знают, какая другая среда. Некоторые, кто не может уехать — военные или медики, — не понимают, что есть жизнь, как у нас здесь, в Латвии. Они к этому привыкли.
Они не ценят, что это — какой-то ужас. Они просто продолжают нести это как свою ношу с мыслью, что это когда-то закончится и им нужно выдержать.
Но они не сдаются, не лукавят и продолжают делать. Возможно, энтузиазма стало чуть меньше, но опыта прибавилось. Я не вижу, чтобы они сдавались. Они будут делать это до конца.
— Тогда нам остается только призвать людей в Латвии и здесь продолжать помогать эвакуационной миссии. Если есть такая возможность, то, наверное, лучше всего связаться с фондом Ganta, а дальше уже найдутся правильные способы помочь остальным. Ты сейчас, насколько знаю, в Латвии. Когда планируешь снова ехать в Украину?
— Я поеду в октябре.
— И повезешь, наверное, очередной груз помощи, а дальше — как минимум месяц там эвакуация, да?
— Месяц я не буду, в этот раз будет больше организационной работы.
— Большое спасибо, Александр, спасибо за то, что ты и твои коллеги делаете, и пусть вся удача будет рядом с вами, кто выполняет эту фантастическую и, вероятно, недооцененную работу. Пусть все получится!
— Класс, большое спасибо!
