— Вы построили дом, породили сына, посадили дерево, спели в Метрополитен-опера. А что дальше делать по жизни — придумали?
— Да! Наслаждаться всем этим. Жизнь сейчас, к сожалению, такова, что порой и надежду теряешь, и почву под ногами. Поэтому всячески пытаешься отвлечься. Многие придумывают себе новые какие-то цели: давай запишу ещё один диск, поеду туда, где ещё не бывал, спою то, чего ещё не пел… А я в свои неполные 45 нашел тех людей, с которыми мне хорошо, и те места, где мне приятно бывать и работать. Если открывается что-то новое, то, конечно, от подарков судьбы не отказываюсь. Но я рад и тому, что у меня уже есть. Меня всё устраивает.
— Как сохранить интерес к профессии, когда тебя год из года приглашают на одни и те же партии? И партии эти самые, главные, популярные, публикой любимые, — они вам не опротивели еще?
— Я этот вопрос сам себе задаю. Потому что ту же «Травиату» я в Европе уже 20 лет пою. И каждый раз думаю, что же я найду нового в своём герое и вообще в этой музыке. Но, видите ли, шедевры — они недаром столько лет не утрачивают популярности.
Темы, за которые композиторы брались когда-то, они что в прошлые времена были актуальны, что сейчас. Отцы и дети, любовь и разлука, война, власть, смерть…
К моменту создания своих лучших опер авторы зачастую были уже умудренными опытом людьми, иногда даже старцами, и чем дальше, тем интересней с их позиции на ситуацию взглянуть. Мы же меняемся с годами. Наше мировоззрение меняется, взгляды на жизнь, на музыку. И это подталкивает к новым каким-то творческим решениям. Бесконечный процесс… Так что нет, не приедается мне моя профессия.
— Роли, которые вы проживаете на сцене, как-то влияют на вашу жизнь? Или, скорее, жизнь влияет на то, какими становятся ваши персонажи?
— И так, и так. Иногда роль заставляет быть более взрывным, чем я есть на самом деле. Мои герои — они ж, как правило, люди пылкие, чувственные, страстные, они попадают в сложные положения, им нужно принимать быстрые решения. И вот эти эмоциональные всплески, которые прописаны в музыке, ты пропускаешь через себя на репетициях и спектаклях по сто раз,
заставляешь свое тело, свои нервы, весь свой организм находиться в адреналиновом состоянии.
Оно позволяет брать высокие ноты, исполнять виртуозные пассажи… но не отпускает даже после того, как закрылся занавес.
Ты приносишь это все домой, в семью, которая не готова это видеть и слышать, и не понимаешь, что происходит. Ты вроде как в порядке, в норме, а тебе говорят: выходи давай из образа. (
Поэтому, да, конечно, влияет. Двадцать пять лет назад я был более спокойным человеком. Теперь характер более холерическим стал.
— Да уж, работа у вас нервная.
— Плюс еще каждый раз новый коллектив. Тебя могут вызвать на репетицию нечеловечески рано, ты несешься, спешишь, опаздываешь, прибегаешь вовремя, а тебе говорят: а, вы пришли? Через два часа с вами начнем. — Как? Почему? Я настроился уже, я готов. — Ой, знаете, нам тут кое-что еще доделать надо…
И такое на каждом шагу. Поэтому нужно иметь силу духа, чтобы стоять на своем, и в то же время быть добрым и позитивно настроенным человеком. Это непросто, но иначе можно настолько разозлиться на все и всех вокруг, что вообще уйти из профессии.
— У вас, хоть и довольно давно, был опыт существования в репертуарной труппе. Не хотелось бы к нему вернуться?
— Да, я так в Киеве работал — почти 10 лет в труппе Национальной оперы был, потом в Штутгарте три года. Что я могу сказать? Это достаточно приятное ощущение — стабильность. У тебя все хорошо, образ жизни размеренный, ты знаешь, что тебя ждет впереди, никуда особо не спешишь, можно больше с детьми время проводить, можно что-то полезное для себя запланировать, да хоть спортом заняться.
В труппе к тебе даже зритель привыкает. Поэтому ты не нервничаешь.
Ты знаешь, что тебя любят и что тебе уже ничего не нужно доказывать.
И если у тебя с профессиональной точки зрения все в порядке, то выходить на сцену — одно удовольствие. Пусть даже новая роль поначалу идет не так хорошо, как предыдущая, тебе это могут простить и сказать: ну, в следующий раз все получится.
А вот когда ты приезжаешь раз в год в Метрополитен-опера, раз в год в Вену, раз в год в Париж и в Берлин, то от тебя ждут каждый раз наивысших результатов. Ну а как же, говорят, мы же вас пригласили, покажите ваши экстраординарные способности.
Поэтому приходится все время держать себя в очень хорошей форме. Я даже не могу сказать, как, каким чудом удается вовремя выздороветь или вовремя предугадать болезнь и отказаться от спектакля. Потому что петь в таких театрах, будучи хоть немного нездоровым, нельзя.
— А вы помните свой первый заграничный спектакль?
— Да-да-да. Это был 2004 год, фестиваль в Кристиансанне, на самом юге Норвегии, первый мой выезд не с труппой театра киевского, не с Харьковским оперным театром, в котором я начинал, а именно в качестве приглашенного солиста. В Норвегию с тех самых пор и по сей день меня зовут, через месяц буду петь в Осло «Русалку»… А тогда была «Травиата».
Я помню это ощущение — незнакомое место, незнакомые люди, твой язык английский не совсем в порядке,
и единственное, что спасает — доброжелательность, чувство юмора, оптимизм и желание показать, что ты готов работать, что ты сделаешь все, что попросят.
— Знаете, я пыталась вспомнить, когда впервые увидела вас на сцене. Перед глазами «Лючия де Ламмермур» и «Любовный напиток», но ведь ваш роман с Ригой не с них начался.
— Первым моим спектаклем в Латвии была «Травиата» в 2007-м. Это была премьера, ставил Андрей Жагарс, у нас было четыре состава — четыре сопрано, четыре тенора, и Андрей уже знал примерно, кто с кем будет петь: я — с Асмик Григорян, Павел Чернох — с Кристине Ополайс…
Сначала мне было очень сложно, потому что до этого в Киеве я участвовал в классических постановках, только в Норвегию выезжал иногда, пару раз был в Германии. А Жагарс предложил совершенно иной способ существования. Он был восхищен зальцбургской постановкой «Травиаты», с [] Вильязоном и [] Нетребко [], он увидел, как можно петь играючи, и тут же решил это воплотить в своем театре — с людьми, которые никогда такого не делали. И столкнулся с непониманием. С не тем уровнем профессионализма, который он ожидал.
Таких артистов надо выращивать и подготавливать, и на это, конечно, требовалось куда больше времени, чем подразумевал репетиционный период. Почти месяц мы все пристраивались к Андрею и к своим новым ощущениям, да даже чисто телесным.
Я помню, у меня было столько задач на сцене, что я слова забывал,
потому что нужно было и ходить, и ездить на велосипеде, и готовить Виолетте завтрак, пока она спит, шутить, любезничать, приносить цветы, вставать, садиться — и делать все это во время пения! Что, мягко говоря, было не совсем удобно… Я знаю, что некоторые певцы пробовали это повторить после меня и говорили, что им не хватает дыхания, не хватает сил…
Это был мой первый подобный опыт. Андрей прочувствовал, что за этим будущее, что оперные артисты должны не просто хорошо петь, а еще и выглядеть органично на сцене — как в фильме. Он нас всех этому научил. Стал для нас больше, чем режиссером. Наставником.
Потом к «Травиате» добавились «Баттерфляй», «Русалка», «Лючия»… Спектаклей было очень много. Я помню, как утром в Киеве пел оркестровую репетицию, допустим, «Джоконды» или «Манон Леско», а вечером уже выходил на сцену в Риге. И такое случалось довольно часто. Самолет прилетал в 17:15, меня подхватывала машина в аэропорту, и по дороге я прямо в ней и распевался. Приводил в недоумение водителей, которые проезжали мимо или стояли рядом с нами в пробках. Пробки были постоянно… Илзе Спранцмане, кастинг-директор, звонила — «Дима, я уже пью валидол, ты где?» Я говорю, я в пробке, пою. И приезжал сразу на грим, на костюм, и успевал вовремя…
Рижских спектаклей иногда в месяц было около десяти. А я ж еще пел в Киеве и в Вильнюсе.
— О боги.
— Да-да. Такие вот были трудовые будни.
— Вы выросли в больших звезд: вы, Асмик, Кристине, Павел. Забавно вспоминать свои молодые годы? Или подмешивается легкое сожаление — «сейчас бы я многое сделал иначе»?
— Все было замечательно, все было так, как нужно. Да, что-то было недоделано, что-то было сделано неправильно, но этот приобретенный опыт окупился сторицей — было что осмыслить, понять, как не надо. И забавного действительно случалось много. Скучаешь иногда по тем годам, когда пробовал и экспериментировал напропалую. Сейчас так, наверное, не получится, потому что театры уже другие, публика более искушенная, ответственность велика. Чем выше поднимаешься, тем сильней от тебя ждут чуда.
— Да, ожидание чуда — одна из причин, по которой ходят в оперу. Хотя, разумеется, не единственная.
— Для зрителя поход в оперу — событие, к которому нужно быть готовым внешне и внутренне, выглядеть хорошо, хотя бы немножко знать суть, прочитать либретто. И, конечно, нужно любить этот жанр, иначе будет либо скучно, либо непонятно.
Это как высокая кухня. Как сложное сочетание четырех разных вкусов в одном блюде, (
Я сам готовлю с пяти лет и могу провести некоторые параллели.
Смотрите: гениальный композитор музыку написал, либреттист ему помог, режиссер поставил, певцы исполнили. Когда это все сходится в одной точке, получаются шедевры, которые можно переслушивать много раз подряд. Я, например, сам с удовольствием, если есть возможность, хожу на спектакли своих коллег, потому что это тоже важно — посмотреть, как человек развивается, как он поет сейчас, а как — спустя какое-то время, подходит ли ему эта роль. Надо учиться все время, расти и на чужих ошибках тоже.
— Жизнь в Европе изменилась не в лучшую сторону в последние годы. Вы забываете об этом на сцене или тревожность просачивается даже сквозь стены театров?
— На сцене забывается все. Многим артистам там так хорошо, что они не хотят возвращаться после спектакля домой. Пласидо Доминго, например, и двух дней не может без работы просидеть. Ему неуютно, скучно, сразу какие-то вопросы возникают. А на сцене он чувствует себя великолепно. Поэтому он до сих пор в театре.
Да, когда началось полномасштабное вторжение в Украину, мне было очень сложно это пережить.
Но как только заиграет оркестр, как только увидишь рядом с собой партнеров, а перед собой — 2000 зрителей, любые проблемы, личные, общественные, политические, отступают на второй план. Твое состояние, твои оголенные нервы никуда не деваются, но помогают транслировать эмоции мощнее и точнее прежнего.
— Вы для себя поняли, почему именно ваш тип голоса, тенор, — это главное сокровище мировой музыкальной сцены? Почему он всегда в центре внимания оперных композиторов и меломанов?
— Наверное, потому, что это самый редкий голос. И самый ломкий материал.
Вот мы с вами разговариваем, и я использую разговорный регистр, обычный, средний, в нем нет высоких нот. А вот когда тенор начинает петь, берет высокие ноты, да еще сильно, со звоном колокольным, — если он есть, конечно, — это может ошеломить даже того, кто никогда не был в опере. Это как акробатический трюк. Другие голоса, баритоны и басы, тоже способны произвести сильное впечатление на кого угодно, когда берут какие-то экстра-высокие или экстра-низкие ноты. Но если взять хорошего тенора, хорошего баритона и хорошего баса, тенор всегда побеждает в дуэтах — что в спектаклях, что в концертах.
Сама теноровая музыка более яркая, экспрессивная. Пуччини, например, писал все свои оперы «с надрывом» в расчете на крепкого тенора-героя.
И это сочетание мелодии и голоса вызывает у публики сильнейшие эмоции. Затрагивает и мужские струны души, и — еще чаще — женские.
— А кто из вас хозяин? Голос или вы? Кто кому диктует условия?
— Нет-нет, ну конечно, человек диктует. Я не понимаю тех людей, которые говорят: мой голос сегодня не звучит. Да, голос сложный и капризный, но он требует не столько бережного отношения, сколько постоянной работы над собой. Потому что каждые лет пять вы сталкиваетесь с таким испытанием, что голос немножко меняется. Становится темнее, крепче, теряет свою подвижность, гибкость. И вам нужно растягивать певческие мышцы и связки точно так же, как спортсмены тренируют свое тело, работать усерднее, чем раньше.
То есть сам по себе голос не может взять и перестать звучать.
Если такое происходит, значит, ты или нездоров, или мало работал, или, наоборот, устал, или недоспал, или выгорание произошло, и ты не можешь в себе найти какие-то эмоции, чувства, не можешь воспроизвести эти ноты на должном уровне, как раньше. Приходится себя все время накручивать, заряжать, быть в тонусе. Научишься этим управлять — отлично. Нет — это скажется на родных и близких, которые помнят тебя спокойным, добрым и расслабленным.
— А вы когда-нибудь думали над тем, как у вас расставлены приоритеты — что на первом месте, что на втором, что третьем? И менялась ли эта расстановка?
— Я давно понял, что нужно постоянно искать баланс между семьей и работой, иначе одно захлестнет другое, и ты не сможешь удержать либо семью, либо работу. Поэтому артисты часто и расходятся в паре, что вовремя не доглядели, и один сильно увлекся семьей, а второй — работой. Если человек даже дома не может отдохнуть, даже на пляже продолжает шлифовать свое мастерство, выпевать пассажи и думать, как записать новый диск, это не способствует добрым отношениям. Тут вариантов мало: либо прекращай это, бери отпуск и занимайся семьей, либо уходи. Есть ведь такие люди, которые рождены исключительно для сцены, им неуютно дома, им чужды бытовые проблемы, они не хотят уделять им внимания.
А у меня как-то получается во всем находить радость, даже в уборке — потому что это положительное действие,
ты чем-то полезным занимаешься. Или стоишь у плиты, соединяешь два ингредиента, чтобы получить третий, потом видишь довольные лица членов твоей семьи, у тебя раз, и настроение есть, и голос… Зарядился с утра семьей, вечером зарядил публику… В таком балансе можно работать достаточно долго, петь спокойно до 70 лет, и семья твоя будет счастлива, и зрители твои тоже.
— Это, наверное, и есть самое важное в жизни — найти баланс.
— Да. Быть в гармонии с самим собой в этом безумном мире. Тогда человеку комфортно. И всем вокруг комфортно с этим человеком.
Это не означает — закрывать глаза на несправедливость, на какие-то огрехи общества и людей. Но все зависит от того, как ты на это реагируешь. Если ты не проходишь мимо, видя зло, если не даешь ему спуска и в то же время не распускаешься, сохраняешь спокойствие — для меня это и есть гармония с самим собой. Тогда остается время, энергия и сила на то, чтобы творить, любить, делать добрые дела и настраивать зрителя на хороший лад.
